У меня прошло две выставки. К сожалению, ни одна из них не имела хорошей прессы – да и никакой, впрочем, не имела прессы.
Наверное, дело в том, что я работаю в самом что ни на есть консервативном жанре. Я люблю писать пейзажи и натюрморты. А что может быть скучнее для критиков, чем натюрморт, да еще выполненный в реалистической манере!
Сейчас для того, чтобы быть замеченным, надо устроить перформанс: к примеру, акт натурального совокупления у подножия памятника Пушкину, как Бреннер. Или изваять Анну Курникову в короткой юбочке с лицом злобной фурии (как Кулик).
А тут – натюрморты. Причем никаких тонких намеков на толстые обстоятельства. Киви в моем исполнении совсем не напоминает вагину. Банан похож на банан, а не на член. Какая кондовость!
Я закончил бритье. Вытер остатки крема полотенцем. Вот, кстати, еще один пункт моих раздоров с бывшей женой. Она пилила меня за то, что я крем для бритья не водой смываю – а вытираю его полотенцем. «Почему ты это делаешь?!» – кричала она. Откуда я знаю, почему. Привык.
Таким образом, один только процесс моего бритья вызывал у нас два пункта для раздоров. Да нет – не два, много больше. Она делала мне замечания за то, что капли пены пачкают пол. Это – три. И еще я брызгаюсь на зеркало. Это – четыре. И не закрываю крышечкой крем для бритья. Не ставлю его на место в шкафчик. Это – пять и шесть.
И это только по поводу ванной. Можно себе представить, сколько грехов насчитывалось за мной всего…
И однажды я ее послал. Далеко и надолго. К моей обиде, она даже не стала ругаться, а молча принялась паковать чемодан. Я ушел в другую комнату, думая, что она вот-вот остановится. А когда вышел, чтобы все-таки ее удержать, было поздно. Она уже собрала манатки и надевала плащ. Я сказал: «Перестань, на улице дождь». А она: «Благодарю, у меня есть зонтик». Вот такой у нас получился диалог – как в старом фильме. А потом она ушла. Тихо, спокойно и даже дверью не хлопнула на прощание. Не скрою: я был глубоко уязвлен.
Но чего уж там, дело прошлое… Я постепенно вылечил раненую гордость. Однако, черт возьми, теперь я вряд ли когда-нибудь буду жить с женщиной под одной крышей.
Впрочем, я о натюрморте… При чем здесь моя бывшая жена? Какая связь? А может, как раз и есть связь?
Я вышел на кухню. Стараясь не расплескать родившуюся внутри идею картины, я сделал себе кофе.
В богемных кругах принято игнорировать растворимый кофе. Но я слишком хорошо помню себя подростком. Тогда, в восьмидесятых годах, мы с родителями могли позволить себе кофе только по выходным. А растворимый давали в заказах лишь по большим праздникам. Поэтому для меня аромат растворимого кофе – это навсегда аромат праздника.
К тому же, если бросить в чашку три ложки, напиток получается боевой.
Пусть с кофеварками и турками священнодействуют пижоны. Те, для кого важен процесс – посмотрите все на меня: я варю кофе!
А мне от кофе нужен результат. Мне надо привести себя в боевую норму для работы.
Прихватив чашку, я поспешил к компьютеру.
Мастерской у меня нет. И не было. И теперь уже никогда не будет.
Я слишком молод, поэтому не успел получить ее в советские времена. А сейчас мастерских художникам не дают.
Поэтому я в мастерскую обратил свою самую светлую комнату (из двух имеющихся). Здесь у меня стоит компьютер с огромным, двадцатисемидюймовым монитором. С его помощью я рисую пепси и другую рекламщину.
Прямо у окна размещается еще один стол, где я пишу – карандашом, гуашью или акварельками. Рядом со столом располагается подрамник. Сейчас он пуст. Больше в комнате ничего нет, за исключением старого дивана, доставшегося мне (как и квартира) от бабушки.
На диване я принимаю забредающих ко мне гостей. Для посиделок приношу из коридора раскладной стол. Здесь же, на диване, гости (или гостьи), бывает, и заночевывают.
У стен в комнате стоят мои холсты – готовые и недоконченные. Все они повернуты изнанкой – чтоб не отвлекали от текущей работы. По всем стенам на разной высоте вбиты крючья. На них я развешиваю работы, когда ко мне приводит покупателей мой маршан.
Над крючьями организованы точечные светильники. Чтобы продаваться, надо уметь представить свою работу в наиболее выгодном свете – в прямом и в переносном смысле. Я усвоил эту заповедь капитализма.
Итак, я принес с кухни чашечку кофе и подсел к компьютеру.
Комп для меня – средство связи с внешним миром. По утрам, за чашечкой кофе, я, как в девятнадцатом веке, просматриваю письма и газеты. Я захожу на свои почтовые ящики, а потом открываю сайты газет. Все это, вкупе с бодрящим кофе, настраивает меня на рабочий лад.
Я открыл свой почтовый ящик. Ничего интересного, один спам. Молчит и Лешка из Торонто, и Мишка из Тель-Авива, и Игорек из Батон-Руж, штат Луизиана. Да и московские друзья (или подруги) могли бы черкнуть пару строк. Но нет.
Я вел также легкую необязательную переписку с двумя цыпочками, знакомыми мне только виртуально, – одна вроде бы из Одессы, другая – из Сиднея. Впрочем, первая на деле могла оказаться небритым программистом из соседнего подъезда, а вторая – толстой старой негритянкой из Нового Орлеана.
В Интернете никогда ни в чем нельзя быть уверенным.
Однако и от цыпочек писем не оказалось – один мусор. Не открывая, я уничтожил спам. Одним глотком допил оставшийся кофе. Вышел из почтового ящика. Уставился в экран. Мне подмигивали рекламные баннеры. Кричали заголовки новостей. «Что делал Филипп Киркоров с Машей Распутиной»; «В Кармадонском ущелье найден Сергей Бодров». Мне было абсолютно наплевать, что делал Киркоров с Распутиной. И я уверен, что беднягу Бодрова – и даже тело его – на самом деле не нашли. Иначе об этом уже трезвонили бы все радио– и телеканалы.
Стоит только зацепиться за один-единственный баннер – и ты в конце концов окажешься за миллион миль от места, где намеревался побывать. А когда очухаешься, выясняется, что прошло полночи (или полдня). Работа не сделана. То, за чем ты ходил в Сеть, так и не нашел (да ты уже и забыл, зачем заходил!)… Все тело разбито, а голова лопается от никчемной информации, картинок, видео и музыки… Многих – ох, многих! – навсегда засосала пучина сия!
Я обычно строго-настрого запрещаю себе ходить по неведомым интернетовским дорожкам. Нет вернее способа убить время и посадить глаза.
Из кухни, нажравшийся «Вискаса» для престарелых кошек, явился, облизываясь, Дуся. Легко запрыгнул на мой стол, а оттуда взлетел на верхнюю крышку монитора. Умостился, прищурил глазищи. Верхняя панель монитора – любимое место Дуси. Там тепло, а кроме того, оттуда он может легко контролировать все, чем занят хозяин. Это вообще чрезвычайно в духе моего кота в частности – и кошек вообще: занять самое высокое место и посматривать на происходящее сверху вниз.
«Лежи-лежи, – вслух пообещал я ему. – Сдохнешь от излучения».
Кот только презрительно сузил глаза. Ему было совершенно наплевать на излучение – равно как и на вопросы жизни и смерти.
В низу экрана мой взгляд зацепился за посверкивающий баннер. На нем через равные промежутки времени – словно кукушка в часах – выскакивала птичка. Затем птичка сменялась надписью « Кукушка-2». А потом снова вылетала птичка. Мелькание невольно притягивало глаз.
«Кукушка-два», надо же, – подумал я. Я недавно посмотрел по видео фильм «Кукушка» режиссера Рогожкина. Картина оказалась редким российским фильмом, мне понравившимся. В нем не было ни пижонства, ни чернухи, ни кровожадности, а присутствовали любовь и юмор. Хорошее сочетание.
И вот на тебе – «Кукушка-два». Гадость какая. «Кукушка» – кино совсем не из тех, чтобы к нему снимать сиквелы. Неужели народ в погоне за прибылью готов изговнять все на свете? Даже то немногое хорошее, что изначально появляется на экранах?
Сиквелы, приквелы и прочая лабуда захватывают мир. Почему не снят «Андрей Рублев-два»?
Или – «Механическое пианино возвращается».
Почему после «Сладкой жизни» не появилась «Очень сладкая жизнь» и «Невозможная сладость бытия»?
«Кукушка-два»!.. Да не вранье ли это? Может ли такое быть?
И я навел курсор на баннер и щелкнул мышкой.
Зря, конечно, это сделал.
Я только намного позже понял во всей полноте и отчетливости, насколько зря.
Итак, я щелкнул мышкой по баннеру.
Я, в общем-то, понимал почему. Мне совершенно не хотелось рисовать источающую жажду пепси. А браться за только что придуманный натюрморт было совестно. Потому что за жаждущую пепси мне платили и зарплату, и премию. Я даже имел какой-то мизерный процент в прибыли рекламного агентства. А натюрморт… Бабушка надвое сказала, продам ли я его. Получу ли за него хоть копейку? Да и вообще – удастся ли он? Да и закончу ли я его? Не впустую ли будут мои хлопоты и творческая горячка?
