Так и есть.
Моя фамилия записана на странице, помеченной сегодняшним днем. Я редко слышу удары собственного сердца, но сейчас почувствовал. Частые, сильные удары, от которых, кажется, прогибалась грудная клетка.
– О! – воскликнул я радостно, тыча пальцем в ежедневник. – Этот товарищ тоже приезжает?
– Который? – Леонид Николаевич склонился над блокнотом, вчитался в мою фамилию и равнодушно махнул рукой. – Да нет... Кто-то спрашивал, не отдыхает ли у нас этот человек.
– И что? Отдыхает?
– Я обещал уточнить. Завтра опять будут звонить.
– Откуда?
– Даже не знаю. – Леонид Николаевич был беззаботен и разливал золотистый коньяк недрогнувшей своей мощной рукой. – Вроде междугородний звонок. А ты что, знаешь его?
– Встречались, – ответил я со все еще колотящимся сердцем.
– Водку пили?
– Было.
– Если водку пили, значит, почти родня. Знаешь, как говорят в Большом театре?
– А как говорят в Большом театре?
– Хочешь петь – пей. – Леонид Николаевич рассмеялся, поднял свою рюмку, мы чокнулись.
Все у нас получилось прекрасно. Коньяк оказался отличным, Леонид Николаевич наполнил рюмки снова, и жизнь продолжалась, мы весело обсуждали писательские проблемы, хохотали, хлопали друг друга по плечам, а за окном садилось солнце, спадала жара, слышались приморские людские голоса, которые, конечно же, звучали совсем не так, как звучат городские, учрежденческие, трамвайные, хотя могут принадлежать они одним и тем же людям.
Да, жизнь продолжалась, но была она уже другого цвета. В окружающую голубизну вдруг влились черные разводы. Они постепенно таяли, растворялись, исчезали, но общий тон неба и моря, общий тон околосолнечного слепящего пространства приобретал явно сероватый оттенок.
Это что же получается?
Вычислили, нащупали, засекли, установили, обнаружили?
Значит, все-таки услышал тогда кто-то мое неосторожное слово «Карадаг». Я хотел спросить у Леонида Николаевича еще что-то о звонившем, но остановился. Делать этого было нельзя – я уже задал все вопросы, которые казались бы уместными и естественными. Наверняка звонили не только сюда – звонили в пансионат «Голубой залив», на турбазу, в агентство по подбору частного жилья...
– Еще по глоточку? – спросил Леонид Николаевич.
– Нет, спасибо. Хорошего понемножку, – я поднялся. – Надо увидеться с одним человеком.
– Уже есть с кем? – усмехнулся директор.
– Надеюсь, – я неопределенно повертел ладонью в воздухе – дескать, как знать, как знать, что ждет нас этим вечером, какие неожиданности готовит для нас жизнь.
– Ну что ж, заходи! – Леонид Николаевич пожал руку и тут же забыл обо мне, потянулся к телефону – директорские обязанности не заканчивались никогда.
Я вышел на крыльцо, постоял некоторое время, раскачиваясь с пяток на носки. Руки мои были в карманах шортов, на глазах темные очки, на голове кепка с большим курортным козырьком, на ногах поношенные шлепанцы – ничего не осталось от того роскошного хмыря, которым я был совсем недавно.
Сойдя с крыльца, я медленно пошел, никуда не сворачивая, и через полсотни метров уперся в бывший летний кинотеатр. Сейчас здесь показывали обезьян, змей, пауков и прочую нечисть. Посетителей не было, обезьяны протягивали сморщенные, натруженные ладошки, змеи смотрели немигающе, решив, видимо, про себя, что не все кончено, что они еще сумеют что-то там доказать, что-то там утвердить...
Короче, я испытывал нечто похожее.
Подобьем бабки.
Вывод первый – обо мне не забыли, меня ищут. Значит, кто-то получил заказ. И намерен этот заказ выполнить. Вряд ли он знает, что заказчика уже нет в живых. Это не имеет значения. Аванс получен – надо отрабатывать. Всегда найдется тот, кто заплатит остальное.
Вывод второй – он знает, где искать.
Вывод третий – я узнал об этом своевременно. Значит, не поздно еще кое-что предпринять. Звонок был междугородний, следовательно, у меня есть немного времени.
Но возникает еще одно соображение – звонил диспетчер, а исполнитель уже здесь. В таком случае он не знает меня в лицо и запросил поддержки. Однако он не может не знать обо мне совершенно ничего, какие-то зацепки у него наверняка есть. Может быть, их оказалось недостаточно, может быть, по этим зацепкам он не смог меня установить...
Да, это наиболее вероятный вариант.
Звонить наобум и спрашивать случайных людей, называя фамилию...
Это слишком зыбко.
Это слабо.
Это, в конце концов, непрофессионально. Так не делается. Человек высылается по адресу и отрабатывает то, что ему положено.
Вывод последний и главный – исполнитель уже здесь, в Коктебеле, но пока в растерянности. Я еще не на мушке.
Вполне возможно, я уже пил с ним, трепался о чем-то, как-то себя выдал. Но хорошо хотя бы то, что знаю наверняка – он здесь. Он бродит со мной по одним дорожкам, нежится на одном пляже, может быть, даже питается в одной столовой. Уж не сидит ли он со мной за одним столом?
В столовой за моим столиком оказался новичок.
– Не возражаете? – спросила Наташа.
– Нет, не возражаю.
– Он каждый год приезжает.
– Тем более, – сказал я. Если приезжает каждый год, значит, его-то опасаться не надо.
Напротив меня сидел человек с голубыми блеклыми глазами, худощавый, лысоватый, с мозолистыми ладонями. Но это была не натруженность землекопа или могильщика, скорее натруженность спортсмена. Взгляд цепкий, немигающий, пристальный. У исполнителей таких не бывает. Исполнители благодушны в общении, расслаблены и снисходительны. Они-то знают, что последнее слово всегда за ними. У них нет надобности что-то доказывать, отстаивать, утверждать. Они улыбчиво и охотно соглашаются со всем, что им говорят. Сочувственно и согласно кивают и уже высматривают на тебе ту самую точку, то самое местечко, в которое удобнее всего...
– Алевтин, – мой сосед протянул руку через стол. – Это не фамилия. Это имя.
– Очень приятно. Евгений.
Я уже давно заметил, что представляться чужим именем всегда легче и проще, чем собственным. Называя истинное свое имя, ты уже берешь на себя какую-то ответственность, уже вынужден отвечать за слова и поступки. А так, что бы ни сморозил, как бы ни поступил, к тебе это не пристанет, как не пристанет чужое тебе, может быть, даже ненавистное имя.
– Или просто Лева, – продолжал представляться сосед.
– Со мной можно поступить точно так же. Каждый раз произносить Евгений... Тягостно, долго, глупо.
– Согласен! – весело подхватил мой новый знакомый и принялся за свой ужин. Котлету он резал ножом, старательно укладывал отрезанный кусочек на вилку и уже с вилки захватывал губами. Точно так же он поступал и с кашей. Смотреть на него было занятно – на кончик ножа он подцеплял ком каши, перекладывал его на вилку и только после этого отправлял в рот. По его представлениям, это, очевидно, должно было говорить о хорошем воспитании и знании изысканных манер. Из чувства противоречия я к ножу не притронулся вовсе. Передавливал котлету вилкой, вилкой загребал кашу и прекрасно при этом себя чувствовал.
– Надолго? – спросил я.
– Две недели. Больше нет смысла. Погода испортится, похолодает, задуют осенние ветры, и Коктебель, как таковой, исчезнет.
– Журналист?
– Как догадался?
– Писатели более церемонные, самоуглубленные, преисполненные величия и неповторимости.
Алевтин весело, даже с какой-то надсадностью рассмеялся – ему было приятно слышать о писателях нечто уничижительное. Видимо, не всегда отношения с писателями, если таковые и были, складывались у него легко и просто.
– Но книги у меня есть. – Алевтин поднял вилку зубьями вверх, как бы подчеркивая значение своих слов, дескать, и мы не хухры-мухры.
– Да-а-а? – удивился я, наполнив свой голос восторгом и обожанием. – О чем?
– Как тебе сказать, – он раздумчиво подцепил ножом и положил на вилку комочек каши, отправил ее в рот, не торопясь принялся жевать. – Всевозможные чрезвычайные проявления человеческой жизни.
– Но это опасно? – прикинулся я полным дураком.
– Случается, – кивнул он с некоторой скорбью. Замер на какие-то секунды, и его остановившийся взгляд, похоже, был устремлен в прошлое, где было ему тяжело, где подстерегали опасности и жизнь висела на волоске. – Афганистан, Чечня, Чернобыль – это все этапы моего пути, – Алевтин печально улыбнулся, чуть развел ладони в стороны, мол, тут уж ничего не изменить.
– Завидная судьба!
– Знаешь, завидной она стала, когда я убедился, что выжил.
– Таких людей встретишь не часто, – я из последних сил подыгрывал моему соседу, чувствуя, что это у меня получается – любой восторг, самый хилый, он заглатывал не раздумывая.
– Могу похвастаться, – он цепко посмотрел на меня, словно прикидывая – стоит ли делиться заветным. – Могу похвастаться – я считаюсь участником Афганской войны, имею удостоверение чеченской кампании, получаю пособие как пострадавший от Чернобыльской катастрофы, а кроме того – являюсь почетным космонавтом.
