Ужин был изысканнейший. Но меня ждал еще более приятный сюрприз. Когда мы все перешли в профессорскую, ректор — к вящему моему удивлению и радости — объявил, что он и его коллеги предлагают мне почетное членство в совете. Я с глубоким волнением слушал чудесную короткую речь ректора, а затем несколько слов нашего гостя Тома Барнарда. Колледж Святого Иосифа не принадлежит к числу самых знаменитых, но почетное членство в его совете — я и не мечтал об этой чести — не такой уж пустяк. Надеюсь, я действительно внес некоторый вклад в преподавание классической философии и древних языков и литературы, и все же честь, оказанная мне колледжем, несоизмерима с моими заслугами. Как счастлива будет моя милая Дженни, мелькнула у меня мысль, и я решил позвонить ей перед сном.
Когда торжественная, так сказать, часть закончилась, мы разбились на небольшие группки и стали пить кофе и бренди. Я оказался рядом с Томом Барнардом. Он посмотрел на меня своими старыми умными глазами из-под густых кустистых бровей.
— Ну, Джон, бьюсь об заклад, вы не предвидели ничего подобного, когда вели у меня в Эмберли выпускной класс.
— Мне и сейчас не верится, что все это правда. Боюсь, меня перепутали с каким-то прославленным однофамильцем.
— Вздор, друг мой! Вы всегда были слишком застенчивы и скромны. Берите пример с меня. Я пробился в ректоры, а потом и в настоятели. Меня так и звали: «Пробивной Том Барнард». Если бы вашу голову соединить с моей энергией, мы бы далеко пошли. Могли бы стать настоятелем Кентерберийского собора.
Приятно было слышать это от человека отнюдь не светского, поистине святого нрава. Том расспросил меня о детях и жене, с которой он не был знаком.
— Я слышал, вы поселились в Дорсете. Счастливчик.
— Да. Мы переехали в Нетерплаш Канторум, есть там такое местечко.
— Господи, да я же прекрасно знаю эту деревушку. В молодости живал в Замке, был репетитором у… как его звали?… Эйлвина… Нет, Элвина Карта. Он все еще там? Я слышал, его отец умер, оставив ему Замок и кучу долгов.
— Они продали Замок — переехали во флигель. Но с долгами, похоже, так и не рассчитались.
— Презанятный был юноша. Блестящего ума. В Итоне по выбранным им дисциплинам шел вторым. Но в поступках — совершенно непредсказуем. Неистощим на проказы. Таким, полагаю, воспитал его отец. Это был настоящий дуб: он старался приучить сына к охоте, стрельбе и выпивке. Элвин был баловнем своей матери — и сам ее обожал. Ее смерть буквально вышибла его из колеи.
— В каком смысле?
— Ничего преступного он, конечно, не совершал. В двадцатые годы он входил в круг золотой молодежи. Обычные выходки, рисовка. Слишком много энергии — и слишком мало идеалов. Он славился своими розыгрышами.
— В самом деле?
— Он и меня пробовал разыгрывать, когда я был его репетитором. Но не так, как других,— более утонченно, что ли. Элвин продумывал свои розыгрыши до мельчайших подробностей и всегда выходил из воды сухим, даже когда его сообщники и попадались. Одним из его шедевров был подмен лекторов в Кембридже. Сам он к этому времени уже окончил учебу, но он провернул этот розыгрыш через своих приятелей.
При этом воспоминании достопочтенный настоятель расхохотался, как школьник.
— Как-то одного американского профессора литературы — кажется, из Йельского университета — пригласили для чтения публичной лекции. Это было, заметьте, еще до того, как американцы переняли строгие немецкие научные методы и поставили литературоведение на поток. Никто в Кембридже не был лично знаком с этим профессором, но он обладал достаточно высокой репутацией, чтобы собрать полную аудиторию. На вокзале профессора — как же его звали?… Стобб, да, Пелем Й. Стобб — встретили друзья Элвина. Угостив американского ученого обильным ужином, они отвезли его в свой колледж, где он выступил перед именитыми английскими коллегами. Его лекция, надо полагать, была исполнена столь глубокой учености, что присутствующие долго не могли уразуметь, что говорит он отнюдь не об энзимах[9] и не на какую-либо другую тему из области, где, как их заверили, профессор был признанным авторитетом.
Тем временем двое с факультета английского языка и литературы, ни о чем не догадываясь, накормили Элвина — его лицо было неузнаваемо изменено большой накладной бородой — и отвезли его в лекционную аудиторию. И там с ярко выраженным акцентом коннектикутского янки он прочитал чрезвычайно затянутую и нестерпимо нудную лекцию.
Прежде чем продолжать, Том Барнард раскурил новую сигару, глаза его лукаво поблескивали.
— Но я не совсем себе представляю, как…— начал было я.
— Это была лекция о несуществующем английском поэте, который якобы тридцати лет от роду эмигрировал в Америку. 1690 год упоминался как год расцвета его творчества. Я уже говорил о внимании Элвина к подробностям. Прежде чем читать лекцию об этом поэте, надо было написать его произведения. Элвин обладал даром литературной мистификации и к тому же умел ловко имитировать чужой голос.
Он сочинил целую, довольно большую, в несколько сотен строк дидактическую поэму в стиле Денхема[10] о выращивании картофеля. Свою бесконечную лекцию он уснастил чрезвычайно подробными комментариями к поэме.
Но это были только цветочки. Прожив несколько лет в Виргинии, наш поэт — Джасинт Фрум — ополчился против американского образа жизни и излил свое возмущение в разящей сатире. Лектор процитировал отрывки из нее. Отрывки в стиле зрелого Александра Попа[11], написанные, однако, в то время, когда Поп даже еще не знал счета. Профессор Пелем Й. Стобб с глубоким сарказмом обрушился на пандитов[12] с британских литературных факультетов: какое невежество — игнорировать творчество столь одаренного, плодовитого поэта, чье сильнейшее влияние испытал сам Поп, хотя и не решился признать это публично.
Лекция оказалась настоящей сенсацией. Студенты настойчиво требовали от своих преподавателей каких-либо сведений о Джасинте Фруме, и несколько простофиль обратились к настоящему Пелему Й. Стоббу в Нью-Хейвен с просьбой об информации. Элвин и в этот раз вышел сухим из воды. Лишь года через два мистификация была разоблачена. Вот на что способна богатая фантазия в сочетании с трудолюбием.
Тут я понял, что Элвин Карт может оказаться отнюдь не таким занудливым соседом, как я ожидал. У меня были основания полагать, что тяга к таким вот хитроумным розыгрышам отнюдь не ослабла в нем с годами. Я вытянул из Тома Барнарда его теорию о любителях розыгрышей. Как всякий оксфордский, независимо от возраста, интеллектуал, он склонен к теоретизированию, и чем заумнее выдвигаемая теория, тем лучше. Собственные мысли для него как молоко для ребенка. В данном случае он высказал предположение, что в основе проделок Элвина лежит его необузданность и предприимчивость, проявляющаяся в форме того же осмеяния общества, что и в «Терре-Филиус» (он цитировал Николаса Амхёрста)[13],— в сущности, это протест против традиционных ценностей отца, которого он одновременно презирал и боялся.
— Необузданность у них — фамильная черта. Говорят, единокровный брат Элвина влип в какую-то грязную историю и вынужден был уйти из полка, где служил. Вы с ним уже познакомились?
— Да. Он живет вместе с Элвином.— Я не хотел говорить о Берти Карте: антипатия — непреодолимая помеха для здравого суждения. Чтобы скрыть свое замешательство, я рассказал Тому о случае с кукушкой. Он выслушал меня с острым интересом и поманил одного из присутствующих к нашему столу.
— Вот кто вам нужен. Лайтфут, знакомы вы с Джоном Уотерсоном?… Лайтфут возглавляет орнитологические исследования в новом институте. Расскажите-ка ему о своем необычном наблюдении.
Лайтфут — неряшливо одетый, лет сорока человек с задумчивым взглядом — выслушал меня с удивлением и недоверием.
— Вы точно излагаете факты?— спросил он с прямотой ученого.
— Еще бы! Птица не давала мне спать почти всю ночь. Спросите любого в нашей деревне — он подтвердит.
— Весьма странно. В высоких широтах — в Шотландии или Скандинавии, где летние сумерки длятся допоздна,— случается иногда, что кукушки кукуют до полуночи. Но в Дорсете, в мае — просто невероятно. Впрочем, я загляну в наши регистрационные журналы.
— Бедняга сильно раздосадован,— обронил Том когда Лайтфут отошел.— Как смеет природа нарушат, правила, установленные для нее учеными! Человек он, однако, способный…
Я извинился, вышел в вестибюль и попросил дежурного заказать для меня телефонный разговор с женой.
— Миссис Уотерсон будет очень рада выслушать ваши добрые новости, сэр. С вашего позволения, я бы тоже хотел вас поздравить.
Вот так! От служащих колледжа, как и от Всевышнего, ничего не утаить.
