Она ничем себя не выдала. Сжала зубы и пошла в комнату к сыну, приговаривая про себя как заклинание то, чем спасалась каждый раз, приезжая к родителям: «Только ради Лешки… Только ради Лешки». Так что очередная попытка ее отца выяснить, кто же «папаша» его внука, провалилась.
Лешка расстроился, когда они уехали… Он не понимал, почему они пробыли так недолго и почему на него кричат — а отец, конечно же, разорался и на него тоже. К приходу сестры Лешка сидел, забившись в угол, — большой, нескладный, с жирным свисающим подбородком, и теребил в руках одну из тех коробочек, которые по настоянию матери сам клеил. От постоянного пребывания в квартире кожа у него была бледная, водянистая, и Татьяне остро захотелось вывезти его в деревню, на свежий воздух, где он сразу начинал чувствовать себя лучше и совсем ничего не боялся, даже мотоциклов. «Еще месяц до отпуска — и я его заберу. Только месяц. Только месяц».
На сцене маленькая Золушка с вьющимися золотистыми волосами, обрамляющими усталое личико, пела, обращаясь к залу, и от проникновенной грустной мелодии Татьяне захотелось плакать.
Добрые люди, добрые люди,
Будет ли чудо со мной иль не будет?
И неужели на белом коне
Счастье мое не приедет ко мне?
Золушка умоляюще протягивала руки к молчащему залу, и на трогательно детские, худые запястья падал яркий свет, словно просвечивая их насквозь. Золушка кружилась с метлой, и под ее руками распускались цветы, а высокий нежный голос пел песню о том, что жизнь проходит мимо, а счастья все нет, и дни похожи один на другой. Во всяком случае, так слышалось Татьяне.
Добрые люди, добрые люди,
Кто пожалеет, а кто-то осудит,
Но все равно не устану опять
Верить, надеяться, ждать и мечтать…
«Нет, — озлобленно подумала Татьяна, прогоняя прочь жалость к несчастной девчушке, затравленной мачехой и сестрами, брошенной отцом, — никакого чуда с тобой не будет. Чудес не бывает, детка! Никакой принц в тебя, конечно же, не влюбится, через пару лет из миленькой девочки ты превратишься в несвежую девицу, и закончится все тем, что завалит тебя соседский конюх на сеновале, обрюхатит, и родишь ты еще одну такую же замарашку-неудачницу, обреченную на метлу и грязную тряпку. Никакого чуда, Золушка. И не проси о нем, не раздражай лишний раз окружающих, вынужденных развенчивать твои детские фантазии. Чудес не бывает — в твоем возрасте пора бы это знать».
Когда спектакль закончился и улыбающиеся артисты ушли, сжимая букеты, Татьяна наклонилась к сыну.
— Тебе понравилось? — Она не рассчитывала, что он скажет «да», и ожидала хотя бы снисходительного «ну так себе, неплохо».
Но он повернул к ней сияющее лицо, и Татьяна увидела, что в глазах его плещется восторг.
— Очень! Ужасно понравилось! А ты видела, как Кот в сапогах прокатился по сцене колесом? Видела? — Он захлебывался от впечатлений, жестикулировал, оборачивался к занавесу, словно надеялся, что у спектакля будет продолжение. — Ма, а мы еще раз пойдем на «Золушку»? Пойдем, пожалуйста!
— Посмотрим, — небрежным тоном ответила Татьяна. — Если будешь хорошо себя вести, то, может быть, и пойдем.
Вставая, она мысленно поклялась купить билеты еще на один спектакль. Как только получит зарплату, надо сразу же отложить денег и купить. Наплевать на то, что все траты рассчитаны до рубля, можно на время даже забыть про то, что Лешке требуется очередная упаковка лекарства, которую родители, конечно же, не торопятся покупать… Два билета на хорошие места обойдутся ей в тысячу двести, и она найдет способ выкроить их из семейного бюджета, раз Матвей просит.
Подходя к дому, Татьяна едва не наступила в лужу, погруженная в размышления о финансовой стороне предстоящего похода в театр. Схватила сына за руку, чтобы удержаться на бордюре, и вдруг в нескольких шагах от себя увидела знакомую фигуру. Не поверив своим глазам, она остановилась, и на нее налетел сзади прохожий, сам же басовито извинился, а Матвей принялся дергать ее за рукав курточки:
— Мам, ты чего встала?! Мам, пойдем, мы мешаем!
Татьяна машинально сделала несколько шагов в сторону и снова встала как вкопанная. Человек, которого она меньше всего ожидала увидеть в своем дворе, стоял возле машины — лицо у него было одновременно растерянное и испуганное, и ей пришло в голову, что сейчас они выглядят одинаково.
Он быстро взял себя в руки, кивнул ей, перевел взгляд на Матвея, и Татьяне захотелось закрыть мальчика собой, чтобы его не разглядели, не запомнили.
— Быстро, — сквозь зубы сказала она, но уйти не успела.
Данила Прохоров направился к ним. Испуг и растерянность исчезли с его лица, и он по-прежнему не сводил глаз с Матвея.
— Ну здравствуй, — хрипло сказал он, остановившись перед ними — высокий, выше Татьяны, загорелый до черноты, как цыган, несмотря на то, что стояло самое начало мая, с обветренными скулами и короткими усами над губой, придающими ему сходство с пиратом. В свои тридцать Прохоров выглядел старше — лет на тридцать пять, не меньше. — Давно не виделись.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Матвей.
— Матюша, нам пора идти, — быстро проговорила Татьяна.
— Я по делам приехал. Ненадолго. — Данила присел на корточки перед мальчиком. — Тебя как зовут?
— Матвей.
— Матвей… А вы с мамой когда в Голицыно приедете, а, Матвей?
«Не говори! — мысленно взмолилась Татьяна. — Только не говори ему! Соври что-нибудь, а еще лучше скажи, что не знаешь!»
— Наверное, в самом начале июня, — солидно, по-взрослому сообщил Матвей. — Когда у мамы отпуск начнется, тогда возьмем дядю Лешку и приедем.
Прохоров поднял голову, уставился на Татьяну снизу.
— Значит, когда у мамы отпуск начнется…
— Еще не факт, — процедила Татьяна, холодея от ненависти к нему. — Может быть, мы к морю поедем.
— Мам, да ты чего! — возмутился Матвей. — Сама же говорила, что на море денег нет! Я хочу в Голицыно! Там…
Мать метнула на него короткий взгляд, и он осекся, как будто его задело острым краем ее ненависти. Что он такого сказал?!
— К морю — это тоже хорошо, — усмехнулся Прохоров. — Хотя у нас все-таки лучше. Так что приезжай, я тебе в лесу покажу дупло, где дятлы гнездо соорудили.
Теперь он обращался только к мальчику, подчеркнуто игнорируя Татьяну.
— А вы откуда про дятлов знаете? — заинтересовался Матвей.
— Так я тоже в Голицыно бываю. Последние шесть лет, правда, не приезжал, но в этом году обязательно приеду. Гнездо тебе покажу, если захочешь.
— Что, там и дятлята будут? — восхитился Матвей.
— Обязательно будут. Приедешь?
— Сто пудов!
— Вот и договорились. Ну, бывай. Мать не давай в обиду.
Он поднялся и зашагал к машине, не обернувшись на Татьяну.
— Мам, а что это значит — не давать в обиду? — затеребил ее Матвей. — Тебя что, кто-то обижает? А? Ну скажи!
— Нет, — выдавила она, провожая взглядом отъезжающий джип. — Никто меня не обижает, Матюша.
Она представила, как Прохоров несется на своем джипе по трассе, отчетливо вообразила «КамАЗ», вильнувший на встречную полосу, и груду железа, в которую превратится машина Прохорова, попав под его колеса. Она отдала бы двадцать лет жизни за то, чтобы стать ведьмой и иметь возможность насылать проклятия на людей. А еще лучше — просто убивать их силой мысли. Хотя бы одного. Только одного.
Алиса
Сегодняшний день выдался солнечным и безветренным, и по дороге к родительскому дому я с удивлением наблюдала людей, кутавшихся в плащи и куртки. А они платили мне таким же недоумением во взглядах, которые бросали на мои летние хлопковые брюки и топ на тонких бретельках. Папа называет эти бретельки, а за ними и сами топики «лямочками». У него это звучит смешно и нежно: «А, опять ты сегодня в лямочках!»
Мои неразлучники, разбудившие меня с утра своей болтовней, умеют смеяться. Да-да, не удивляйтесь — они издают негромкие звуки, похожие на простуженный смех очень старого человека, радующегося тому, что ему отпущен еще один день жизни. Муж хохотал до слез, услышав их, и ушел на работу посмеиваясь. Я рада, что они привлекают его внимание.
Знаете, я классифицирую людей по смеху. Есть люди, которые смеются, как вода звенит в ручье — обычно такой смех свойственен стеснительным женщинам. Есть гогочущие, как гуси. Есть похрюкивающие — их очень много. Как ни странно, самым прелестным смехом, какой я когда-либо слышала, смеялась одна из самых глупых девушек, встретившихся в моей жизни. Я бы даже сказала, что она была набитой дурой. Но при этом смех ее был просто удивителен — заразительный, звонкий, переливистый, ну просто рассыпающаяся драгоценность, а не смех.
Мой муж смеется резко, словно выкашливая из себя звуки, и услышать это можно нечасто. При мне он расслабляется, к тому же я умею рассмешить его — не специально, так получается само собой. А моя мама смеется тихо, словно хитрая мышка, утащившая сыр из мышеловки и радующаяся своей ловкости. От ее смеха я сразу начинаю улыбаться во весь рот, и папа говорит, что я становлюсь похожей на мартышку.
