Комната располагалась в Вене, в полупустой семикомнатной квартире на третьем этаже доходного дома, выходящей окнами прямо на знаменитую Башню Сумасшедших. Меблированными в квартире были всего три помещения: кухня, спальня и гостиная, служившая одновременно столовой. Квартиру нанимал художник из Санкт-Петербурга Юлиус фон Клевер, которого ученики и приятели звали Юлий Юльевич. Еще две самые большие комнаты своей венской квартиры он оборудовал под мастерскую, где писал картины маслом, и под салон, где он одновременно готовил краски и выставлял на подрамниках готовые полотна для владельцев венских художественных галерей и богатых любителей живописи.
Ученик и подмастерье фон Клевера Петя Воскобойников – двадцатилетний художник – только что вернулся с рынка с корзинкой свежих продуктов и склянками понижающих жар лекарств, купленных в аптеке. Его собеседник – постарше, но тоже молодой – звался Аполлоном Дерюгиным. Он служил у фон Клевера секретарем и агентом по сбыту художественных полотен. Оба они приехали в Вену вместе со своим патроном и сейчас горячо спорили о предмете, как им казалось, первостепенной важности.
– Она была сумасшедшей, эта женщина, Элизабет Кхевенхюллер. Этому делу вообще тридцать лет. Если бы Юлию Юльевичу не попался в поезде номер журнала с описанием уголовного процесса над супругами Кхевенхюллер, вообще бы ничего не произошло. А он прочел от скуки и словно заболел этой темой. Сколько я потом ему книг перетаскал из венской библиотеки, где описывается эта чертова легенда! – Петя Воскобойников сжимал в руках склянки с лекарствами. – Об этом столько писали разной суеверной чуши, что умом можно тронуться!
– Элизабет Кхевенхюллер, между прочим, держали вон там, в закрытой палате, – заметил Аполлон Дерюгин, кивая на окно. – Когда это еще была больница для умалишенных.
За окном – Башня Сумасшедших. Круглое многоэтажное кирпичное здание с окнами-бойницами, мрачное, массивное, служившее когда-то психиатрической клиникой и тюрьмой для безумцев, совершивших убийства.
– Юлий Юльевич, когда это узнал, здесь, в Вене, выбрал именно эту квартиру. И картины те писал, смотря из окон на окно камеры – палаты, где ее держали, – продолжил Аполлон. – Я уже тогда заметил, когда он написал первую картину, – что-то не так с нашим дорогим Юлием Юльевичем. Дальше – хуже: второе полотно, третье. А когда он начал писать четвертое, он был словно не в себе.
– Так же, как с «Лесным царем», – сказал Петя, кивая на подрамник, где являла себя зрителям картина Юлиуса фон Клевера «Лесной царь», столь будоражащая умы. – Он тоже тогда вел себя как одержимый. Зато сейчас у нас отбою нет от предложений владельцев галерей. Все хотят приобрести «Лесного царя».
– Я думал, что эти картины никто не купит, – Аполлон кивнул на три других полотна, выставленных на подрамниках. – Я думал, что такие вещи просто побоятся… ну, не знаю, я бы не стал вешать это на стену у себя в гостиной или в кабинете. Ей-богу, мороз по коже. Но нет, очень выгодные предложения на все четыре полотна. Просто царские предложения. Можно считать, что они уже проданы.
Оба собеседника как по команде обернулись и глянули на три картины.
Вилла Геката… Кто видел, мог бы сразу узнать ее на первом полотне. Кто не видел, того бы поразило в этой первой картине из четырех нечто другое.
– Надо было махнуть с этими полотнами в Париж. Там бы выручили втрое больше, – вздохнул Петя.
– Юлий Юльевич терпеть не может импрессионистов. Здесь, в Вене, конечно, сплошной бидермайер, но много уже и новых весьма оригинальных художников. Однако патрон резко выделяется и на их фоне. Он мне как-то признался, что и в Петербурге ему тесно: передвижники, Репин, Левитан, Шишкин – просто засилье традиций. А наш патрон вне традиции, хотя и пишет в академической манере. Но одно дело оригинальность, а другое – болезнь, одержимость. Вот о чем я толкую.
– Ему эта история со старыми убийствами покоя не дает. То, о чем болтают суеверы, когда эту легенду рассказывают, – заметил Петя. – Не спорю, это было кошмарное происшествие, но то, что рассказывала на суде эта больная женщина Либби – Элизабет, просто ни в какие ворота. Кто в конце нашего девятнадцатого века в такое поверит? И тогда, тридцать лет назад, тоже не верили. Ее обвинили в детоубийстве, а перед этим она призналась, что вместе с мужем совершила убийство его кузена из-за наследства, из-за замка в Каринтии. Два убийства, извращенный больной ум. Ее мужа Йохана Кхевенхюллера до самой смерти держали в тюрьме. Я Юлию Юльевичу подробно рассказывал все, что узнал из газет. Но он слушать ничего не хочет. Его интересует лишь легенда. Все эти несусветные ужасы.
– И в горячке он тоже все время об этом бормочет, – сказал Аполлон Дерюгин. – Врач только разводит руками – бред фантастический. Он на эмоции художника грешит. Мол, ваш патрон – творческая личность. Мир воспринимает по-особенному, страшные легенды тоже.
– Вот лекарство. Давать ему не пора? – озабоченно спросил Петя.
– Да, как раз время. – Аполлон глянул на часы – луковку на цепочке, вытащив их из кармана жилета.
И в этот момент они услышали в соседней комнате – мастерской – шум. Что-то упало.
– Он в мастерской. С постели поднялся – надо же! Врач ему строго-настрого запретил, приказал лежать, пока такой жар, – Аполлон всплеснул руками. – Слада с ним нет!
Они оба пересекли салон и распахнули двустворчатые двери, ведущие в мастерскую. Эта комната-зал имела два входа. В нее можно было попасть не только из салона, но и из спальни, через гостиную. Юлиус фон Клевер считал это удобным.
В мастерской – сильный терпкий запах свежей краски.
Ученики узрели своего патрона посреди комнаты, у подрамника, на котором была укреплена картина. Четвертая из цикла о вилле Геката. Цикл из четырех картин имел название – Юлиус фон Клевер сам его придумал. Однако его секретарь и подмастерье избегали произносить это название.
Юлиус фон Клевер – невысокий мужчина средних лет с темными волосами, обычно аккуратно расчесанными на прямой пробор, почти прилизанными и смазанными помадой, а сейчас дико растрепанными, – действительно поднялся с постели. На нем были кальсоны, домашние тапочки и рабочая блуза художника, натянутая прямо на ночную сорочку. Стеганый халат валялся на полу. Юлиус фон Клевер порой, не замечая, наступал на него ногами.
Его лицо покраснело от жара.
Полотно на подрамнике уже было густо закрашено серой краской, а теперь Юлиус фон Клевер резкими жестами наносил поверх краски еще и грунтовку.
– Юлий Юльевич, что вы делаете?! – воскликнул Аполлон. – Вы уничтожили свою картину!
– Это не должно существовать… я не могу… это невозможно. – Фон Клевер буквально бросал грунтовку на холст.
– Юлий Юльевич, опомнитесь! – всполошился его ученик Петя.
– Нет, нет, нет, нет! – фон Клевер почти кричал. – Это выше моих сил. Это невозможно. Это надо уничтожить, не то я попаду вон туда, – он указал кистью в окно, в сторону Башни Сумасшедших. – Это тьма, мрак… Он затягивает меня туда… убивает… Это все должно быть уничтожено! Несите три другие картины!
– Юлий Юльевич, нет! Их уже купили, у нас покупатели, – Аполлон пытался урезонить патрона, поднял с пола халат, пытался накинуть ему на плечи. – Юлий Юльевич, дорогой, ну что вы в самом деле?
– Несите картины, черт вас раздери! – заорал фон Клевер не своим голосом. – Делайте, что сказал, бездельники, не то уволю всех к чертям! Я вам покажу… вы не смеете перечить!
Он никогда прежде не вел себя так. Ученик и секретарь никогда слова грубого не слыхали от милого, доброго, интеллигентного питерского немца.
Этот безумный вопль словно отнял у него последние силы. Фон Клевер внезапно уронил палитру с грунтовкой, схватился за голову, словно она раскалывалась на части, и он пытался удержать ее от распада, и начал заваливаться на бок.
Петя и Аполлон едва успели его подхватить. Их патрон лишился чувств.
Они отнесли его в спальню, уложили в кровать. Петя со всех ног бросился за доктором, благо тот жил в соседнем квартале.
Доктор явился, начал хлопотать. Они все спрашивали: это что, удар? С ним удар?
Но доктор заверил, что это всего лишь обморок от сильного жара. Он привел фон Клевера в чувство при помощи нашатыря, напоил лекарством и остался дежурить у постели больного.
Воспользовавшись моментом, Аполлон Дерюгин вызвал Петю на кухню и наказал ему тут же упаковать три оставшиеся картины в бумагу, увязать веревками и дуть что есть силы в художественную галерею братьев Гирш, вручить картины для выставки и продажи с тем, чтобы покупатель, предложивший за три полотна максимальную цену, сразу бы получил картины в собственность и заплатил бы деньги.
Петя недолго возился с упаковкой – через четверть часа он уже ехал на извозчике по Вене, вез три картины. Как ни странно, о четвертой, замазанной картине он не сожалел.
