Над Робером навис "флик" в ночной пелерине.
- Просто устал.
- Тротуары сделаны не для отдыха. Что будет, если все решат рассесться вдоль тротуара.
- Весело будет.
- Ах, мы еще и остроумны! Только, знаешь, сейчас не тот час, чтобы острить. Вставай!
Робер поднялся, не спеша подобрал платочек, встряхнул, бережно сложил и засунул в карман.
- Давай, пошевеливайся! А не то до участка - недалеко.
Робер все так же медленно зашагал по улице.
- Робер!
Он услышал за спиной торопливое щелканье каблучков и обернулся.
- Робер!
Это была Марианна.
- Наконец-то. И то в тот самый момент, когда я чуть было не нашел себе ночлег в участке.
- Раньше не могла. Той, которую я искала, нигде не было и пришлось идти аж на Ваграм увидеться с другой, а ее тоже не было и пришлось ее ждать, и все это ради одной такой мелочи, из-за которой никто не дает комнаты в гостинице.
- Хорошо, хорошо, - пробормотал Робер. - Не имеет значения.
- Сигарету хочешь?
Робер молча взял из пачки одну сигарету. Они снова вышли на авеню, не потому что там было что делать, а так, не думая, - может быть, просто привлеченные светом, - и отправились к "Обелиску", - может быть, просто потому, что вниз идти легче, чем наверх.
Марианна еще немного поговорила о своей неудаче, но Робер ничего не отвечал, и она скоро тоже замолкла, и они оба шли так, едва-едва, каждый со своими мыслями или со своей пустотой.
- Дальше вниз? - спросила Мaрианна, когда они дошли до "Руи-Пуан".
Робер только пожал плечами.
Здесь уже не было витрин и на бульваре стало темнее, а налетавший с Сены ветер шелестел в ветвистых черных деревьях и колыхал свет и тени по аллее.
- Ты и правда совсем онемел.
- Не могу разогнать сон. Пока тебя ждал, уснул.
- Дело не во сне. У тебя просто пропал аппетит к разговорам. И сказать тебе, с каких пор?
Он не проявил любопытства.
- С тех пор, как я сказала тебе кое-что из того, что тебе так не терпелось услышать.
Он не возражал.
- Потому что ты напрасно пытаешься разыгрывать циника, Робер. Ты провинциальный мещанин и мораль твоя сейчас шокирована, и ты наверняка спрашиваешь себя, должен ли ты даже в таком положении, в каком сейчас оказался, идти рядом с женщиной, так погрязшей в пороке, как я.
- А, ну да. Именно над этими вопросами я и ломаю себе голову. Поэтому и ждал тебя два часа на тротуаре.
- Брось. Я тебя вижу насквозь.
- Допускаю. Только ничего ты не понимаешь. Я не говорю, что история твоя доставила мне бескрайнюю радость. Она действительно была для меня подлым ударом, твоя история...
- Я так и знала.
- ... но не потому что мораль моя шокирована. Если хочешь знать правду, то должен тебе сказать, что ожидал услышать кое-что и похуже. Что ты меняла их по пять раз в день в какой-нибудь из тех грязных гостиниц возле "Мадлены" или еще где-нибудь.
- Стой, - прервала его Марианна. - Я больше не могу. Давай сядем...
Она рухнула на скамейку у аллеи и простонала.
- Положи ноги на сиденье, - сказал Робер. - Обопрись спиной мне о спину и расслабься.
Они посидели так, привалившись спина к спине, и Робер ощущал всем своим существом ее усталое дыхание, ее пульсирующее тело - тело уличной женщины, но теплое и живое среди мрака и одиночества ночи.
- Дай сигарету.
Марианна подала ему пачку через плечо.
- Значит, ты должен быть доволен, что не слышал самого худшего?
- Должен быть, но вот на' тебе, не доволен. Только не потому, что столкнулся с женщиной, которая шокировала мою мораль, а потому что женщина эта оказалась в точности того же качества, что и я, - испорченная и испачканная точь-в-точь, как я сам.
- Что? Уж не занимался ли и ты этим ремеслом?
- Почти.
- Нет, ну ты не станешь меня убеждать, что ты - один из "теть".
Он рассмеялся кратким невеселым смехом.
- Это не единственный способ. Человек не обязательно продает себя мужчине. Женщины-клиентки тоже попадаются.
- Богатая была?
- Очень.
- И страшная?
- Очень.
- Естественно. Красивые находят себе мужчин, не покупая. Продать себя красивой трудно.
- Дело не в том, что я себя продал. Я продал другое, Марианна. Свое искусство.
- Ну, что ж тут такого плохого. Насколько я знаю, человек для того и рисует, чтобы продавать.
- Ты не понимаешь. Душу я свою продал. Вот что я хотел сказать.
- Извини меня, но в таких вещах я действительно не разбираюсь. Не сильна я в тоске по невидимому.
- Только должна ты знать, - и говорю я это не из хвастовства, - что я долго боролся и не упал от первого удара, а мне пришлось получить много ударов, и тяжелых, прежде чем я упал. И если я себя продал, то продал не по доброй воле, как ты.
- Не вижу разницы. Впрочем, если тебя это успокаивает...
Она отодвинулась от его спины.
- Ох, ноги мои. Задавила тебя?
- Нисколько. Наваливайся свободно.
Он снова ощутил полную теплую спину.
- Мы связаны, как сиамские близнецы...
- Какие близнецы?
- Нет, ничего.
- Расскажи про ту, страшную.
- Чтобы рассказать тебе про страшную, нужно рассказать сначала про те десять лет нищеты и про то, как я ходил от торговца к торговцу с картинами под мышкой и как производил серийно акварели по два франка за штуку для старьевщиков по набережным, и как стал уличным фотографом, и как потом меня взяли фотографом порнографических снимков, и как я сидел два месяца в тюрьме, и как много раз чуть не умирал с голоду и разное другое такое же.
- Ничего, хорошо, не перечисляй. Рассказывай. Это снимает с меня усталость - слушать.
- Брось! Запутанные это дела. И забытые.
- Ну, расскажи тогда про страшную.
- Страшная и богатая. Этим исчерпывается все. И надменная, ко всему прочему, как английская королева. У отца ее магазин картин, но всеми делами заправляет она. Если это тебя живо интересует, могу дать адрес дома.
- Почему нет! Папаша может пригодиться.
- Прекрати!
- Тебя это шокирует?
Он промолчал.
- Папаша делает то, что скажет ему Жизель, дочь. Жизель сидит за письменным столом в глубине магазина, склонив напудренную морду над ворохом бумаг, и заключает сделки по телефону. Такой я ее увидел, когда в первый раз вошел со своими жалкими полотнами под мышкой.
- Это не для меня, - сказала она, даже не посмотрев на картины.
- Я недорого продаю.
- А я покупаю только дорогие работы. Это не для меня, говорю вам.
И поскольку я все еще не уходил, она подняла голову, и что-то как будто дрогнуло у нее во взгляде, потому что выражение у меня, наверно, было совсем отчаянное.
- Потому что ты ей понравился, - поправила Марианна.
- Да, скорей, поэтому. Так или иначе, она оставила бумаги и посмотрела на меня: "Господи, в этом городе тридцать тысяч художников, а они все новые и новые приходят и мечтают о славе Пикассо, и голодают как собаки, вместо того, чтобы поискать себе где-нибудь зарплату, как все люди."
- Покажите мне ваш товар!
Я расставил полотна вдоль стены. Их было три, и на первом я изобразил двух человек - мужчину и женщину, облокотившихся на перила моста.
- И зачем тебе понадобилось это изображать? - полюбопытствовала Марианна.
- Это были два человека - мужчина и женщина: он стоял в фас, небрежно опершись локтями о перила и опустив взгляд, а она повернулась спиной, лицом к реке, и в этом и была вся картина.
- Не вижу никакого смысла.
- Смысл невозможно рассказать, он был внутри картины, в позах этих двух, выражающих отчуждение, в скуке на мужском лице, в скорби женской спины. Развязка, расставание, пауза перед расставанием.
- Мне это кажется очень тоскливым, - заметила Марианна. - И совершенно банальным. Хотя я не разбираюсь в этих твоих работах.
- Но в том-то и дело, что в жизни это банально, а никто не догадался сказать это в картине. В том-то все и дело, что мы проходим мимо таких вещей, потому что они банальны, и уходим рисовать тело своей любовницы...
- Ну ладно, а что сказала та, страшная?
- Вторую картину я окрестил "Воскресенье", - продолжал словно про себя Робер. - Я ее очень любил, эту картину, и она представляла мансарду с задымленной стеной и с худенькой полуголой девушкой, которая гладит себе праздничную юбку...
- Еще одно открытие.
- По-моему, я хорошо передал этот жалкий интерьер и жалкую наготу этого худенького существа, и, может быть, часть ее жалкой надежды, что уж это-то воскресенье не будет таким же, как все остальные, что это-то воскресенье станет настоящим праздником. И в лице, по-моему, было выражение, и тело было хорошо погружено в сумерки, и луч от невидимого окна в крыше косо опускался на грязную стену и на жалкое худое плечо...
- Боже мой, у тебя глаза на одно тоскливое. Да располагай я деньгами украсить комнату, я бы купила себе какой-нибудь пейзаж с пальмами и морем - с чем-нибудь красивым, а не таким, как то, что у меня каждый день перед глазами.
- Если есть деньги, возьми себе лучше настоящую пальму. Это еще приятнее.
