- Побойтесь Бога! - вскричал тонкий женский голосок. - Как можно! Это же не государственная собственность, а общественная! Эти дачи принадлежат всем писателям! Почему вы хотите их ограбить? На каком основании?
- На основании своих заслуг перед отечественной литературой! - живо отозвался длинный костлявый старец. - И не вижу здесь ничего аморального!
- Я согласен с Александром Евгеньевичем, - пробасил некто. - Пишите в протокол. Поддерживаю эту идею. Чего скрывать: в Союзе есть люди заслуженные, а есть так себе... И я, Борис Жатинский, за барахло себя считать не намерен. Я перевел десятки книг. Почему же мне не получить в собственность немного дачной площади?
- побойтесь Бога! - вскричал тот же тонкий женский голос. - Литфонд это товарищество, это прежде всего забота о самых бедствующих...
"Ну и ну, - подумалось мне, - и тут разбойничьи нравы". И уже ничуть не удивилась, когда этот самый литначальник Борис Жатинский принял меня с раздражением человека, которому не удалось ухватить лакомый кусок, а все остальное ему, стало быть, до лампочки.
- Шор? А что Шор? - бранчливо переспросил меня сильно пожилой толстячок, с трудом запихавший себя в коричневые вельветовые брюки. В глаза он мне не смотрел. - Шор был переводчиком... в основном... Ну драмы писал... Что еще? Ну умер. Сердце. Сейчас масса народу умирает от сердца. Вы пришли удивляться? Что поделаешь - сначала живем, потом умираем. Кстати, он не принадлежал к нам, "левым". И к "правым" не принадлежал. Барахтался сам по себе... не осуждаю. Его право.
- Вы были на его похоронах?
- Нет. Честно скажу, нет, - рыженький этот толстячок продолжал командирски распоряжаться событиями и фактами, а заодно и моими пристрастиями. - Почему я должен был быть? Вам от этого было бы легче? Или кому? Я не имею времени находиться сразу в нескольких местах. Шор, скажу честно, не числился в корифеях... так, немножко драматург... немножко переводчик... О чем говорим? Не мальчик, а совсем наоборот. Ему стукнуло семьдесят пять! Или все восемьдесят! Я не могу помнить! Я скорблю, но есть ещё жизнь, есть проблемы! Что вам дался Шор? Если даже его сын не приехал хоронить отца! Сослался на нездоровье! Хотя из Тель-Авива всего ничего лететь и есть полный комфорт!
- У Семена Григорьевича какой характер был? Он, может быть, имел врагов?
- Остановитесь! Какие враги! - закричал на меня начальник "левых". Он был исключительно тихий человек. Он никуда не совался! Он зарабатывал себе на небольшой кусок хлеба и не посягал на булку с большим куском масла! Тихо жил, тихо умер. Почему он вас так заинтересовал? - толстяк уставил в меня короткий палец, заросший рыжим пухом. - Что вы хотите от меня узнать? Есть причины эксгумировать труп? Я и без этого вам скажу - попивал мальчик, излишне попивал... О чем речь?
- Да нет, просто я собираю материал о жизни писателей... Их насущных проблемах... как им вообще в сегодняшних условиях... Кто может приспособиться, кто не очень...
- Умный всегда приспособится! Дурак - никогда! - пылко выпалил Борис Жатинский. - Все. Я пошел. Мы, "левые" писатели, сегодня проводим очередное торжество по случаю награждения наших сторонников премией "Пенкин-клуба". А не напишете ли вы об этой акции в своей газете? Не преувеличиваю, она имеет мировое значение! Мы высоко держим знамя русской культуры! Вам, конечно, известно уже, что русского народа как такового нет, но мы, "левые", не даем исчезнуть русской культуре. Мы приняли на себя нелегкий труд выступать от её имени и наши всемирно известные творцы Бакланович, Гемерович и...
Мне следовало незамедлительно положить руль резко вправо и отправиться из ковчега "левых" в ковчег "домостроевцев", как мне их отрекомендовал все тот же бойкий старичок-боровичок, покрытый до ушей рыжим мхом.
... "Ковчеговцы" тоже заседали, и их главный начальник, Усев-Аничев Владимир Валерьевич, как я поняла, распределял между своими активистами премии имени Пушкина, имени Чехова, имени Бунина и имени Льва Толстого. Процедура проходила в хорошем темпе, без проволочек. Вставал, к примеру, сам Усев-Аничев и предлагал:
- Присудить премию имени Бунина Серафиму Рогову.
Вставал Серафим Рогов:
- Присудить премию имени Пушкина Усеву-Аничеву.
И опять все тянули руки вверх.
Так же запросто, в темпе, правофланговая литноменклатура оделяла своих премиями помельче. Например, "за выдающиеся заслуги в области литературы и за вклад в дружбу народов" получил тут же именные часы некий Виктор Петрович Козенко, как оказалось - "известный переводчик с украинского".
Мне показалось, что я присутствую на генеральном прогоне комедии. Но лица присутствующих были строги и значительны. Поневоле подумалось: а где же простые-рядовые писатели? Знают ли, догадываются ли как лихо раздают друг дружке блага избранные ими начальнички?
А если знают - чего молчат, не сшибают деляг с постаментов?
Но боле всего меня подивило то, насколько родственно похож в словах и повадках Усев-Аничев на Борю Жатинского, хотя первый был телесно не столь обширен и со вкусом употреблял слово "патриотизм":
- Вы говорите Пестряков-Водкин? Такого писателя, отрицаю категорически, у нас в списках нет. Есть просто Пестряков. Увы, вел жизнь отнюдь не аскетическую, употреблял... Поэтому наши шутники к его фамилии приспособили "Водкин". Пестряков-Водкин. Дмитрий... а как по батюшке, позабыл. Писал рассказы, даже романы... Но потом как-то отошел... Семьдесят шесть ему было, когда преставился... царствие ему небесное... Не живут, к сожалению, ныне подолгу русские люди! Нервы... переживают за общую ситуацию, за Россию, ну и, естественно, пьют...
- А как умер-то Дмитрий Степанович? Вы знаете?
- Милая девушка! - Усев-Аничев воздел руки к люстре о трех белых матовых шарах. - Если бы вы знали, сколько дел! Сколько необходимостей! Завтра мы все выезжаем в Омск на Дни литературы. Из Омска летим в Иркутск... Далее - Киев.
Тут зазвонил телефон. Он снял трубку:
- Да, да, лечу с женой. Я же уже говорил!
Положил трубку и ко мне:
- Надо спасать Россию! Надо бороться с космополитами! Вы читали мои книги? Вы патриотка! Если патриотка - давно бы написали о том, что мы, "правые", учредили и уже чеканим орден с профилем Ивана Грозного и Некрасова. Для особо отличившихся... Первый уже сделан и вручен.
- Кому же?
- Товарищи посчитали, что... и вручили его мне. Хотя я, хочу особо заметить, отказывался... Но они сочли, что пора поднимать престиж истинно русского печатного слова. Так вы не ответили на мой вопрос: вы читали мои книги? И как вам?
Признаться, что не читала и вряд ли когда прочту, было неловко, негуманно и невыгодно.
- Да... конечно, - промямлила, не опуская своих наглых глаз. Очень... очень... да... весьма... Но, видите ли, я хотела бы узнать у вас, как умер Пестряков, где и точно ли от водки. С кем посоветуете поговорить?
- У вас ещё есть какие-то сомнения? - насмешливо скривил Усев-Аничев лиловатые расшлепанные губешки. - Он в последнее время только и делал, что пил... Дети? У него только дочь. Она замужем за академиком. Она его на даче нашла... Бутылка, стаканы, а он под столом. Если хотите, секретарь даст вам её телефон. Извините, у меня нет больше времени. Масса проблем, глобальных проблем... Жить России или умереть. Лучшие писатели земли русской обязаны мыслить широко, масштабно... бить в колокола!
Мне почему-то захотелось остановить его на всем скаку. И я спросила:
- Ваша жена тоже писатель?
- Нет, бухгалтер.
- Но зачем тогда она едет с вами? На Дни литературы?
Он смутился лишь на миг. Чувствовалась матерая номенклатурная шкура, от макушки до пят, которой все по барабану...
- Видите ли, - отозвался сурово, словно обличая во мне прямого врага России и антипатриота высшей квалификации, - видите ли, губернаторы предложили... Я в принципе против, но губернаторы...
Потом я, любопытства ради, все-таки схожу в библиотеку, открою одну его книжицу, вторую и убеждение мое будет тугоплавким: "Бездарь полная! Никакого отношения к писателям не имеет! Ни языка, ни оригинальной мысли. Серость, серость..." Но - что при советской власти в номенклатурщиках, то есть при корыте с единоверцами, то есть с "братвой", что при "демократах"... Вот у кого учиться надо, как жить!
Ладно. Это - мимоходом. К делу.
Туда, куда послал меня Усев-Аничев, ни секретаря, ни секретарши на месте не оказалось. Я пошла в поэтическую секцию, чтобы спросить, сколько поэтесс скончалось за три последних месяца. Женщина лет сорока пяти, к которой все здесь обращались по имени "Лялечка", тихим голосом поведала мне:
- Целых четыре поэтессы за четыре месяца! Целых четыре! Вам по фамилиям и сколько лет? Сейчас подумаю... Первая Алена Рыжова, лет ей было пятьдесят семь, потом у нас идет Руфина Андриевская, лет ей было семьдесят семь, потом Яна Янская тридцати трех и, наконец, Нина Николаевна Никандрова. Всех жалко, всех! Поэтессы - это же от Бога, это же такая тонкая субстанция... Их сердце подводит. Всех четверых сердце подвело.
