— Вот чего я не люблю, так это ресторанов. У меня там буквально уши вянут. Шумно, нынешние оркестры не жалеют децибелов.
— Тогда я вам расскажу веселую байку, — сказал он, включая зажигание, машина тронулась. — Месяца три назад к нам из Москвы пожаловал рок-ансамбль «Горький шоколад». Столпотворение… кошмар! Дворец спорта публика помоложе брала приступом. Ну и, естественно, для поддержания хотя бы видимого порядка направили нас, работников милиции. Наутро личный состав явился в управление с просьбой сменить их хотя бы на день. У всех подскочило давление, у желудочников обострение, у сердечников приступы… Вот так, послушали подряд два концерта оглушительно популярного…
Виртанен засмеялась:
— Именно, оглушительного. Может быть, мы погуляем? Душно в машине.
— Доедем до Морского вокзала, там платная стоянка. Это рядом.
Он парковался, расплачивался с дежурным, она наблюдала за ним. Необыкновенная уверенность в каждом слове, в каждом жесте — на первый взгляд «хозяин жизни». Почему только порой у него то по-детски беззащитные, а то и просто жалкие, несчастные глаза?
Они пошли по набережной в неторопливой толпе курортников. Казалось, местных жителей здесь вообще нет.
— Ну вот, перед вами наш Бродвей, — тоном заправского экскурсовода начал Николаев. — Слева море, справа — культурно-развлекательный центр. Дискотеки, клубы, видеосалоны, кафе, рестораны, крупнейшие магазины… Все как положено. Все как у всех. Как на лучших курортах Ривьеры и Трускавца. Куда прикажете?
— Прямо…
Он взял ее под руку.
— Пожалуй, самое интересное в вашем культурно-развлекательном центре — это море… На него так и хочется смотреть, не отрывая глаз.
— А я семь лет ежедневно с малыми паузами только море и видел вокруг себя. Был помпой…
— Кем?
— Так именуется официальный бездельник в команде корабля. Помощник капитана по политической части — помпа. Проинструктируешь, как себя вести на закордонном берегу. Курс лекций врежешь про международное положение, которое у нас в те годы было то напряженным, то уверенно идущим к разрядке, а в остальном — сиди книжки читай. Я и читал. Всю мировую классику одолел — на судне была великолепная библиотека. В этом смысле мне повезло.
— Только вам?..
— Команде, разумеется, тоже. У меня, повторяю, было больше времени. И длинные южные ночи, жара, бессонница, завернешься в мокрую простыню и читаешь «Моби Дик»— вроде даже прохладнее.
Она рассмеялась.
Он остановился, взял ее за руки и развернул лицом к себе:
— Зачем вам сейчас, в такой чудный вечер, среди нарядной толпы, массы городских соблазнов думать о криминогенной обстановке, портовых бичах? Может быть, вы еще подойдете к Антонову «выбивать» автобусы? — спросил, когда они снова двинулись в толпе гуляющих.
— Если больше некому, почему бы не пойти?
— Да зачем вам это нужно? Гм, профилактическая работа не ваш профиль.
— Мой бывший муж тоже часто спрашивал меня, зачем мне нужно то или это. В итоге мы разошлись. Он считал, что я много беру на себя.
— А вы только лишь исповедуете постулат Жанны д’Арк, как его сформулировал Солоухин в известном стихотворении: «Если не я, то кто же?»
— Если этот постулат не будет отвечать общественному сознанию каждого человека, на земле переведутся люди порядочные, прошу прощения за громкую фразу, но для меня это не фраза. Мы, наверное, родились, чтобы отвечать за что-то в жизни, а не только представлять разумную саморазвивающуюся белковую материю на дальней окраине Вселенной.
— И за что же конкретно каждый из нас должен и может отвечать? — с серьезной задумчивостью спросил Николаев.
— Это уж по собственному выбору. Мы же выбираем и профессию, и спутника или спутницу жизни, даже слова, которые произносим. За все это и следует нести ответственность.
— Вы вещаете, как мудрый Лис у Сент-Экзюпери.
— Там все книжно. К тому же я побаиваюсь абстрактного гуманизма. Слишком общо. А мир конкретен.
— Нет, я должен на вас посмотреть, — не то в шутку, не то серьезно сказал Николаев, останавливаясь. — Простите, Любовь Карловна, но я давно не видел человека со столь ярко выраженной активной жизненной позицией — теперь я прошу прощения за штамп.
Виртанен тихо посмеялась, ничего не ответила, хотя видела: он ждет ее реакции.
— Может быть, я даже излишне активна, я знаю. Надо мной даже иногда посмеиваются. Порой — зло. — Она подняла к нему лицо и посмотрела в его глаза. — Вот и вы подтруниваете надо мной. Может быть, это моя беда? Но я не могу измениться. Это у меня, видимо, в крови.
Теперь она взяла его под руку, пошла медленно и начала неторопливо рассказывать:
— Мой дед по отцу — финн. Я только что оговорилась, что некоторые свойства моей натуры у меня в крови, но то, что я собираюсь вам рассказать, не имеет никакого отношения к национальному характеру. К тому же мама у меня русская. Так вот, задолго до революции, когда Хельсинки еще были Гельсингфорсом, впрочем, родня моя в столицах не жила, не то при Столыпине, не то еще раньше деда ребенком увезли в Канаду. Было движение наподобие духоборского — финны из России тоже ехали в Канаду. И стал мой дед канадским финном. Не то в тридцать третьем году, не то в тридцать пятом Сталин разрешил желающим вернуться. В Советскую Карелию, на родину предков, вместе с моим дедом вернулась из Канады целая община, которая организовала леспромхоз. Явились они не с пустыми руками. Даже трактора привезли с собой канадские финны. И знаете, что, кроме ударного труда на благо пятилетки, они еще сделали? Они выстроили Народный дом. Нет, конечно, в поселке был клуб с директрисой, она же затейник и сторож. Но Народный дом — это совсем другое. Не знаю, как рассказать, чтобы вы поняли до конца. Это надо почувствовать, надо иметь особое чувство потребности в таком доме, который первым делом возвели мой дед и его друзья, а также немногочисленные родственники. Они его сами построили, сами оборудовали для общения. У них был джаз-оркестр, в котором они играли сами. Это вам не «Горький шоколад»… Мой дед умел играть на банджо и саксофоне — цены ему не было…
— Ну и что? — В голосе Николаева послышалась удивленная недоверчивость. — Танцы?..
— Не только. Была библиотека, купленная на трудовые рубли сообщества, бильярд, буфет…
— Культурный кооператив, как сказали бы сейчас.
— В какой-то степени. Потому что в буфете продавалось то, что готовилось у каждого из них дома: пироги, закуска… Часть выручки шла на оплату поварихам, часть же — на процветание Народного дома. Моя бабушка по очереди с сестрой и приятельницами была подавальщицей. Я вам не сказку рассказываю, а пример подлинной народной инициативы, пример активного отношения к жизни. Самостоятельно, без подсказки справа, слева, сверху они сделали свою жизнь, да и жизнь всего поселка красивее. И кстати, о наших профессиональных заботах. Там продавали спиртное. Но никто не напивался. Хотя случаи были, — она лукаво улыбнулась. — Первый же, наткнувшийся на перебравшего гражданина, советовал ему покинуть помещение, выводил на высокое крыльцо и помогал долететь до ближайшего сугроба. Ни вытрезвителя, ни участкового там в помине не было.
— Занятно, — сказала Николаев, не совсем понимая, к чему она клонит. — Нам, Любовь Карловна, вероятно, придется вернуться. Сейчас дождь пойдет. Чувствуете, с моря тянет свежестью?
— Хорошо. Идемте к машине, — согласилась она.
Дождь не пошел. Дождь разразился. Николаев стянул с себя джинсовую куртку и, как мог, укрыл девушке плечи и голову. Ее лицо, неловко, нелепо укутанное, показалось ему совсем девичьим, трогательным.
Они побежали что было сил к автостоянке, но напрасно — через три минуты с них текло ручьями. На углу, метрах в трехстах от стоянки, оказалась открыта какая-то стеклянная дверь — и они влетели в нее. Это была библиотека. В холле было темно, но за следующей дверью уютно мерцал зеленый свет. Пожилая библиотекарша, одна в пустом читальном зале, вопросительно посмотрела на вымокших посетителей.
— Извините, к вам можно? — спросил Николаев.
— К нам всегда можно, — библиотекарша верно оценила ситуацию и добавила снисходительно, — ступайте за стеллажи, там есть два рефлектора. Иначе вашей даме грозит пневмония.
— Люба, каким студеным ветром вас занесло в милицию?
— Я ведь начала рассказывать историю о Народном доме, которую вы признали забавной. Скорее это тягостная история. Но она имеет прямое отношение к вашему вопросу, и я продолжу ее. Как вы понимаете, активность деда не ограничивалась игрой на саксофоне, иначе его семье было бы нечего есть. Так вот эта самая жизненная активность была оценена статьей 58, пункт 10. И, кстати, не без оснований, с тогдашней точки зрения. Глядя окрест, стремясь жить не только красивее, но и лучше, эти люди не могли мириться с бесхозяйственностью, административной глупостью, с тупым равнодушием окружающих, которые даже не собирались сопротивляться этим безобразиям. А это считалось в то время самой настоящей антисоветчиной. Но вы не волнуйтесь, мой дед остался жив. Вернулся в пятьдесят седьмом. Мы с ним очень любили друг друга. Очень. В общем, размышляя над его судьбой, я пришла к выводу, что, если бы тогда на нашем с вами месте служили бы люди порядочные, убежденные, профессионально чистоплотные, а не лицемеры, не рабы, не карьеристы, мой дед и многие тысячи людей не оказались бы при жизни в десятом кругу ада.
