— Вот вы и помогите нам в этом разобраться, — протягивает ей Дионисий собранные со стола листки с математическими формулами. — Покажите их кому-нибудь более вас сведущему в математике.
Андрей, не участвуя в беседе, слушает деда и Настю с большим вниманием, дивясь не столько познаниям Дионисия в области естественных наук, сколько спокойствию Насти. Конечно, она могла бы не раз поставить его в тупик или с помощью своей философской науки опровергнуть какие-нибудь богословские догматы, но она даже не попыталась сделать это.
А Дионисий Десницын, прощаясь с Настей, уже совсем по-мирски трясет ее руку и, посмеиваясь, спрашивает:
— Так вы не отрицаете, значит, что еще многое вам, материалистам, неведомо?
— Мы не были бы материалистами, если бы отрицали это.
— И уж вы нас извините, Анастасия Ивановна, за то, что столько времени у вас отняли. Но кто знает, — задумчиво и на сей раз вполне серьезно добавляет он, — может быть, беседой этой оказали вы если не всей православной церкви, то нашей духовной семинарии большую услугу. А фамилия физика, формулы которого мы вам передали, Куравлев Ярослав Ефимович.
Оставшись одни, дед и внук некоторое время молча смотрят друг на друга.
— Я бы на вашем месте последовал примеру бывшего профессора Ленинградской духовной академии Александра Осипова… — негромко говорит Андрей.
— Помышлял уже об этом, — без обычной своей иронической улыбки признается Дионисий Десницын. — Но ведь он сделал это в сорок восемь лет, а мне уже восьмой десяток. Поздновато. Да и привык я к своей рясе. Ходишь в ней и дома, и по улице, как в домашнем халате. Ну кто еще, кроме нас, может позволить себе такое?…
Андрей молчит. Он знает, что спорить с дедом бесполезно. Видно, он и в самом деле окончательно разуверился во всевышнем, а не отрекается от него публично лишь потому, что не хочет ставить в затруднительное положение сына и внука.
Никогда еще не хотелось так Андрею побыть одному, собраться с мыслями. И он уходит из дома, не предупредив об этом деда. Уж очень тревожно сегодня у него на сердце, а в мыслях такой разнобой…
Вот уже более получаса бродит он по улицам, выбирая самые малолюдные. Сейчас бы ему не по родному городу бродить, а по пустыне, по дикому, безлюдному краю, и чтобы вокруг ни одного живого существа, а лишь один он да бог. Может же он вмешаться в его судьбу, подать какой-нибудь знак, зародить хотя бы чувство уверенности в самом себе. Почему вмешательство его может сказываться только в микромире? Ведь он великий, всесильный бог, ему все подвластно, все вокруг — его творение. Отчего же тогда общаться с людьми может он лишь в самых мизерных пределах им же созданной материи?
Но даже если это и так, то проникнуть в микромир смогут ведь только ученые, а не те, кто служит ему, богу, кто жаждет общения с ним, кто хочет понять его полнее и глубже, чтобы затем рассказать об этом людям.
Андрей упорно думает об этом и наконец решает, что, может быть, всевышний именно через людей науки, через этих безбожников собирается поведать о своем существовании. И если именно они оповестят об этом человечество, их словам, как это ни прискорбно сознавать, будет, конечно, больше веры, чем лицам духовного звания, и без того утверждающим существование творца всего сущего.
Это успокаивает, но ненадолго. Другие мысли и сомнения с новой силой начинают одолевать его.
Зачем богу вообще подавать какие-то признаки своего присутствия где бы то ни было? Если он не вмешивался в судьбы мира в страшнейшие периоды истории земного человечества, зачем ему это сейчас? Потому только, что раньше люди не могли проникнуть в его обитель в микромире, а теперь проникают и он вынужден отвечать на их вопросы?
Нет, тут что-то не то, что-то лишенное всякой логики. Наверно, всевышнему просто нет никакого дела до человечества, в противном случае он не мог бы не вмешаться и не покарать тех, кто этого заслужил. Такими Андрей считает вовсе не безбожников, а жестоких священнослужителей, ибо не находит оправдания ни средневековой инквизиции, ни многочисленным крестовым походам, ни тем более порочности римских пап.
И ему невольно приходят на память слова таких великих безбожников, как Вольтер и Дидро. Один из них сказал ведь, что со времени смерти сына пресвятой девы не было, вероятно, ни одного дня, в который кто-либо не оказался бы убитым во имя его.
А не справедливо разве замечание Дидро? Конечно, он издевался над священнослужителями, но если действительно на одного спасенного приходится сто тысяч погибших, то, значит, дьявол в самом деле остался в выигрыше, даже не послав на смерть своего сына?
А православная церковь, разве она была менее жестокой? Разве не были в свое время утоплены в Волхове псковитяне, обвиненные в ереси? Не требовал разве церковный собор по настоянию подавляющего большинства высшего духовенства сожжения русских еретиков? И их жгли. А жестокое подавление старообрядцев? Их казнили, отрезали им языки, ссылали чуть ли не на край света. И все во имя веры в бога. Зачем ему такая вера?
Вот за что нужно было покарать служителей церкви, и это укрепило бы веру более, чем их жестокость. Достойна кары и любовь к низкопоклонству служителей господа. Разве не сплошное богохульство титулатура епископата? Все эти звания блаженнейших, святейших, преосвященнейших, высокопреосвященнейших и святых владык? А полный титул папы римского? Викарий Иисуса Христа, преемник князя апостолов, верховный священник вселенской церкви, восточный патриарх, примас Италии, архиепископ и митрополит Римской провинции, монарх Ватикана.
Все это давно уже вызывало в Андрее досаду. Какое-то время его утешала «Исповедь» Льва Толстого и другие его сочинения на религиозные темы, но такого смятения, как сейчас, он не испытывал еще ни разу. Более же всего смущает его теперь предстоящий эксперимент. И не потому, что он может не удаться. Неудача, пожалуй, не очень бы его огорчила. Ее можно было бы истолковать нежеланием всевышнего вмешиваться в судьбы земного человечества. Ну, а если он все-таки вмешается и даст чем-нибудь знать о себе?…
Это-то и страшит более всего Андрея. Если он отзовется сейчас на вмешательство экспериментаторов, пусть даже гневно, почему же тогда молчал целую вечность, имея гораздо большие причины для вмешательства и гнева?
Ректор духовной семинарии слушает Травицкого с заметным удивлением. Его раздражает слишком громкий голос магистра, возбужденная жестикуляция, хотя говорит он такое, с чем нельзя не считаться. Он почти дословно приводит высказывания профессора Московской духовной академии Глаголева. Давно, более полувека назад, было сказано это, а и ныне справедливо.
Он говорил, что научное исследование направляет людей не по пути к церкви, а уводит от нее, ибо между положениями науки и тезисами веры существуют противоречия. И хотя конфликт между религией и наукой по многим пунктам в ту пору удавалось устранить, он прекрасно понимал, что развитие научных знаний будет непрестанно выдвигать все новые пункты для столкновений. «На ком лежит забота об их устранении? — вопрошал профессор Глаголев и сам же отвечал на этот вопрос: — Конечно, на нас с вами, господа!»
— Эта речь профессора Глаголева была произнесена в Московской духовной академии еще в тысяча восемьсот девяносто девятом году, а что сделано нами за это время? — спрашивает Травицкий с едва сдерживаемым раздражением. — Да, мы искали возможности примирения науки с религиозными представлениями. Даже находили, как нам казалось, достаточно убедительные аргументы их непротиворечивости. Но ведь это были лишь слова, чисто логические операции, которые материалисты относят к софистике. А у них имелись факты, неоспоримые данные экспериментов. И они правы, говоря, что всякий раз, когда наука делает шаг вперед, бог отступает на шаг назад.
— А вы хотите, чтобы всевышний явил нам чудо? — спрашивает ректор, злясь на себя, что не находит должных слов, чтобы поставить на место этого слишком дерзкого магистра. — И думаете, что атеисты уверуют после этого в бога?
— Ему бы следовало помочь нам доказать свое существование с помощью достаточно убедительных фактов, а еще лучше — экспериментов. Тогда уже никто не упрекнул бы нас в том, будто атеисты появляются потому, что наши доказательства существования бога ничего не стоят и хороши лишь для тех, кто и без того в него верует.
— Именно это мы и собираемся сделать с помощью Куравлева.
— А каким же образом? С помощью одних только никому не понятных математических формул?
— Их поймут ученые…
— А нам нужно, чтобы поняли это и простые люди, которые привыкли верить фактам. Потому-то и надо ставить физический эксперимент, не жалея средств.
— Однако со слов Куравлева я понял, что он не намерен ставить физических экспериментов, полагая, что и одних только математических расчетов будет вполне достаточно.
