— Чего надо? — неласково спросил он.
— Из газеты я. Приехал посмотреть. Не возражаете?
— Смотрите. Не жалко…
— Понятно, — отреагировал я. — Ну, а старший-то есть у вас?
— Я и есть, — радостно сообщил здоровяк и широко улыбнулся, обнажив кучу зубов из металла самого разного достоинства. — Бригадир Сенцов А. Б. - представился он, — Анатолий Борисович. Очень рады познакомиться…
Компания скучающе изучала меня. Видимо, решали: то ли рукавицы поискать для приличия, то ли дальше костяшками стучать. Журналист — невелика птица. Их как собак нерезаных. Везде болтаются. А строителей искать надо, днем с огнем не найдешь…
Но маленько бравую бригаду я расшевелил. Недаром тратил время в газете — поднаторел-таки общий язык со своими героями находить. До того показался им близким и понятным, что выпить пригласили. Пришлось огорчить…
Взял со стола лист бумаги, непостижимым образом сохранивший в этом бедламе чистоту, и прямо при них написал заявление на высочайшее купчихино имя. Специально при народе сочинял, чтобы назад ходу не было.
Бригадир в знак особого расположения проводил меня до автобусной остановки и на прощание акцентированно жал руку. Небось, черт знает что подумал обо мне. Да, Сенцов, Сенцов…
Впереди у нас была новая встреча, такая встреча, что… Вернувшись в уютненькое гнездышко нашей редакции, я не застал ее степенства и пошел к начальнику. Заявление мое он порвал.
— Ерунда. Новое напишу, — меланхолично пообещал я.
— Что ты будешь делать без газеты? — строго спросил он. К моему удивлению, в голосе Куркина явственно про звучала тревога.
«В плотники наймусь», — чуть не съязвил я. Эх, не зря меня редакторша невзлюбила, милейшая женщина. Проклятый язык, он не только до Киева доведет.
— Педагогический институт без отрыва от производства заканчиваю. Буду нести детям… как там у Некрасова, — поддержал я разговор, — а то в стройуправу подамся. Буду им липовые отчеты сочинять, сейчас сочинители везде нужны…
— Брось трепаться! — строго приказал заведующий. — Бабы испугался?
— Испугался, — охотно согласился я, — она меня может в бараний рог скрутить. Свободно. А мне жить хочется.
— Терпеть, парень, учись. Это главная наука. Она в любом месте пригодится.
— Не, и не уговаривайте. Иначе я потеряю уважение ко всему роду человеческому. Сами с Купчихой разбирайтесь. Мы с ней — как разнополюсные заряды…
— Писать ты умеешь? — не унимался мой доброжелатель, — умеешь. Я в твои годы по гвоздям лупил и думать ни о чем таком не думал. Считай, тебе повезло…
— В рубашке родился, — не смог удержаться я. Действительно, на редкость подходящий момент говорить о моем счастье.
— И родился! Глядишь, в центральную прессу попадешь.
Придется вспомнить тогда меня добрым словом…
Я тем временем достал из ящика четвертушку бумаги и крупно вывел на ней: «Заявление».
— Дурья башка, — сразу отреагировал бывший плотник, — журналистика — все равно как зараза какая. Не отвяжешься. Потянет писать, а мастерства-то… Тю-тю, нету. Разучился парнишка молодой. И наляпаешь несусветицу… — Куркин задумался на несколько секунд, подбирая достойное сравнение. Мне показалось, что он присовокупит нечто непечатное. И вдруг он сразил нелепым образом: — Несусветицу наляпаешь, вроде жареного льда.
Я не вступил в спор. Писать? Ну нет, с меня довольно. Журналист окончательно меняет профессию. Виктор Петрович истолковал молчание как знак согласия и с воодушевлением продолжал:
— Надо профессией овладевать всерьез. Почему все уверены, что стоит захотеть и напишешь, как Лев Толстой?
Письменный стол, брат, точь-в-точь такой же станок. Фразу клеить, вымерять, шлифовать требуется. Неумеха испортит материал, а мастер вещь изготовит.
Горячи были его слова, но не жгли. Жаль, что слушал бывшего коллегу вполуха. Он оказался неплохим провидцем. Удержаться от мемуарной заразы я не сумел. Впечатления от милицейской службы переполняли меня. Дома на эту тему было наложено негласное табу. На свиданиях о милицейских буднях вообще не желали знать. Где найти отдушину? Оставалось лишь довериться бумаге. В противном случае меня бы разорвало от лавины эмоций.
Но даже в дневнике не сохранилось ответа на естественный вопрос: «А почему все-таки пошел служить в отделение?» Я храню его на самом донышке души, ибо совестно признаваться в том, что столь важный шаг сделан с бухты-барахты. Приятель предложил, и я, не задумываясь, согласился. Оправданием этому легкомыслию может служить мое убеждение: людей сорта Купчихи там не встречу…
А вообще, в довесок ко всем многочисленным недостаткам честно прибавляю авантюризм. Вдуматься только: наткнулся на драгоценность в криминальной, можно сказать, ситуации и не доложил начальству. Поступок потрясающе безответственный. Я оборачиваюсь назад, на прожитое, и недоумеваю. Нет, это, видимо, факт чужой биографии. Дикость, бред…
Впрочем, и тогда чертово кольцо жгло карман. Дома оставлять боялся. Вдруг обнаружат мои и решат, что я взятки с ювелиров беру?
А колечко было изрядное. Оно и сегодня снится мне иногда. Замысловатая вязь золотой паутины опутала полыхающий холодным фиолетом камень. Изумруд? Сапфир? Агат?
В институте мы слегка касались геологических наук, но, убей Бог, чтобы я вспомнил хоть один абзац из минералогии. Зато твердо был уверен — камешек непростой, за три рубля в промторге его не приобретешь…
Я рассуждал как дилетант. А кем, собственно, в те времена я был? В голове бурлила каша из разных детективов, где смышленый сыщик в одиночку обставлял целые банды. От розыскников я слышал о самостоятельных заданиях, но почему-то удумал поручить его себе лично. Что еще? Зашивался я тогда. Ганин учтиво улыбался и, мурлыкая с трибуны, «доставал» меня на совещаниях.
Услужливая фантазия рисовала сцены страшной суматохи, которую вызовет выдача драгметалла. Начальство в набат непременно ударит. Шутка ли, антикварные вещи по окрестным лужам валяются!
— Факт обнаружения установлен, — веско скажет Александр Васильевич, — сопутствующие данные косвенно ука зывают на кражу…
Кража! Выплывет имя Еропеева, моего «крестника». Где же, спрашивается, был участковый, что под самым носом проморгал зловещего ворюгу? Да, неприятность.
Но Ганин способен произнести и другие слова. Например, прикинет так:
— Заявлений о кражах драгоценностей от граждан не поступало. Версии напрашиваются сами собой: либо владелец кольца имеет причины не раскрываться, либо его нет в живых…
«Нет в живых»! Хорошенькое дело! А что, Александр Васильевич имеет слабость к шумовым эффектам. Запросто устроит шоу, эстрадное ревю с участием областного отдела уголовного розыска. Будут меня гонять, как зайца, а потом выяснится, что гора родила мышь. Ведь ясно, что эта чепуха с финиковскими «визитками», вывалянными в грязи, — далеко не преступление века. Кстати, а почему я уверен, что именно гражданин Еропеев сорит золотом? Вдруг старушка, внучатая племянница графини какой-нибудь, обронила ненароком фамильное кольцо? И забыла — по причине жуткого склероза?
Порой я одергивал зарвавшееся воображение и приводил его, трепещущее, к прозаическому знаменателю: а где гарантия, что находка и впрямь стоит денег? Безделушка и все! Эксперты с мировыми именами, и те путаются с камешками. А мне, недоучившемуся студенту-заочнику, разве можно доверять оценку минералов?
Запутался я. Наверное, хотелось получить передышку и добросовестно проверить все возможные варианты, объясняющие появление колечка. Поработать без рвущего нервы контроля и не в сумасшедшие сроки. Мрачная тень выговора ослепила меня…
Чибис часто любит высказываться в том духе, что не ошибается лишь тот, кто ничего не делает… без ведома начальства. Я решил поискать исключение из этого блестящего правила. В конце концов аксиомы для того и существуют, чтобы плодить парадоксы.
Мною владело постоянное беспокойство. Я вспоминал не только чибисовские истины, но и классические. Больше всего опасался, что вступит в силу, кажется, библейский закон: «Нет ничего тайного, что бы ни стало явным». Живо представлял бесстрастное лицо Ганина, берущего у меня объяснение по поводу присвоения чужой собственности, совершения поступка, дискредитирующего звание сотрудника органов внутренних дел, и прочая, прочая, прочая…
Однажды Александр Васильевич приснился мне. Поистине кошмарное видение. Он был на белом коне в парадной форме генерала от инфантерии времен Марии-Антуанетты или, наоборот, Антуанетты-Марии, а может, королевы Елизаветы, в общем, шикарный до предела. Нестерпимо сверкая золотом мундира, Ганин наезжал на меня конской грудью и пугал громоподобным голосом:
— Лейтенант, где моя фамильная драгоценность? Презренный, ты заплатишь за низкое корыстолюбие!
