В понедельник утром я пошел на работу. Молчаливый телефон напоминал окаменевшую черепаху. Время текло, как вода сквозь пальцы. Город за моими окнами жил своей жизнью без меня. Торговцы рыбой на площади хлопали в ладоши, чтобы согреться, и красными замерзшими руками нарезали большими кусками зеленовато-белую рыбу для покупательниц, одетых в голубые плащи, с коричневыми нейлоновыми сумками в руках. Продавцы цветов были похожи на свой жухлый товар. Поодаль, на овощном рынке, стоял единственный продавец и торговал морковью из Италии, цветной капустой из Израиля и белокочанной капустой, сохранившейся у него, по-видимому, с прошлого столетия.
Дождь и туман повисли над городом, вода в заливе Воген поднялась и плескалась о набережную. День был из тех, когда лица людей становятся похожими на нервно сжатые кулаки и достаточно пустяка, чтобы началась свара.
День наступал лениво, как бы нехотя. Телефон продолжал молчать, а я сидел, глядя на него с ожиданием, хотя мог бы позвонить и сам…
Я мог бы позвонить своей престарелой матери, если бы она не умерла два с половиной года назад, а туда, где она теперь, вряд ли проведен телефон, и номер мне не известен.
Еще я мог бы позвонить знакомой девушке из муниципальной канцелярии, если бы она не преподнесла мне глупый сюрприз, когда я звонил ей в прошлый раз.
– Говорит Веум, – начал я.
– Какой Веум? – спросила она. – Тот, у которого есть телефон?
Прошло несколько дней, прежде чем я до конца понял и оценил юмор ситуации. Больше я ей не звонил.
Можно было позвонить журналисту Полу Финкелу и пригласить его пообедать или выпить вместе пивка. Пол будет говорить только о девушках, с которыми познакомился с тех пор, как мы не виделись. А для меня хуже нет, чем слушать о чужих девушках, когда наверняка знаешь, что все это выдумки. Финкел был разведен, как и я. Временами мне казалось, что все вокруг разведены.
В конце концов я набрал номер наобум. Мужской голос произнес: «Эбсен слушает».
– Скажите, я встречусь с фру Андресен? – спросил я.
– С кем?
– С фру Андресен.
– Вы ошиблись номером.
– О! Извините.
– Пожалуйста, – ответил мужчина и повесил трубку.
Я держал трубку и слушал гудок. Телефонный гудок – забавная штука. Если долго его слушать, то кажется, что кто-то тебя зовет: много голосов, хором, но толком ничего не разобрать. А если слишком долго держать снятую трубку, можно услышать голос телефонистки: «Будьте добры, положите трубку». Не дожидаясь этого, я бросил трубку и вышел из конторы.
Понедельник – странный день. Ты еще во власти воскресной депрессии, и тебя еще не захватила новая рабочая неделя. В сущности, можно обходиться без понедельников, а в моей профессии и без доброй половины дней недели.
Мне следовало остаться сегодня дома.
Я пообедал в кафетерии на втором этаже. Взял какое-то мясное блюдо, вкус которого оставлял желать лучшего. Но это была моя собственная вина. Я знал, куда иду, – я бывал здесь раньше.
Дома я заварил себе почечного чаю и удобно расположился с большой белой кружкой и биографией Хамфри Богарта [7], которую уже однажды читал. Фотографии в книге были сероватыми – они ведь были сделаны много лет назад в какой-то несуществующей сказочной стране. Да и таких, как Боги, больше нет. А появись он сейчас среди бела дня на площади, мы бы разодрали на куски его плащ английского покроя с погончиками. Я помню его грустные глаза, которые иногда становились жесткими из-за долгой болезни желудка (впоследствии оказалось – это рак), помню его голос с легким присвистом из-за искусственной челюсти. Таким, как Боги, теперь место только в паноптикуме.
Зазвонил телефон. Было половина шестого, но телефон зазвонил. Наверное, кто-то ошибся номером. Я поднял трубку и сказал:
– Вы ошиблись, говорит Веум.
– Веум! Приезжай немедленно! Ты должен мне помочь! Они похитили Роара.
Голос у нее дрожал. Я сразу увидел перед собой ее синие глаза, нежный затылок.
– Не волнуйся, успокойся. Кто похитил Роара? Не…
– Конечно, они! Джокер и компания. – Она всхлипнула. – Когда я пришла с работы, Роара не было, а в почтовом ящике лежала записка: «Мы забрали Роара. Ты знаешь, где его искать. Если сообщишь в полицию, мы его убьем».
– Ты позвонила в полицию?
– Нет! Ты же слышал.
– И все-таки это было бы самое лучшее. Нельзя верить всему, что они говорят. Это явный блеф. Ведь они всего-навсего мальчишки. Ты же понимаешь, они просто хотят запугать тебя.
– Они уже запугали меня, Веум. Я не стану звонить в полицию. И мне некого просить о помощи. А ты не мог бы, Веум? Я, если надо, заплачу.
– Не в этом дело, – ответил я. На моем счету в банке давным-давно ничего нет. И если сейчас туда что-нибудь положить, он просто-напросто этого не переварит. – Конечно, я приеду, если ты…
– Да, да. Большое спасибо! Только приезжай, приезжай поскорей. Сразу выезжай, ладно?
– Выхожу. Успокойся, пожалуйста, все будет в порядке. Я тебя уверяю. Ну, пока.
– Пока.
Я положил трубку, допил свой почечный чай, оставил биографию Богарта отдыхать в ее картонной обложке-могиле и вышел из дому.
На улице постепенно зажигались огни. За синими клетчатыми занавесками обедало семейство из четырех человек: мать – раскрасневшаяся блондинка – ставила на стол сковородку с горячей едой, а хозяин, с челкой и светлыми усами, сидел за столом, тревожно поглядывая на своих детей, будто они были его отражением в зеркале, которое дало трещину. Из открытого окна во втором этаже соседнего дома доносилась песня, исполняемая хрипловатым мужским голосом. Певец пел о том, как он прожил всю жизнь в домике у проселочной дороги. С Эдвардом Перссоном [8] его роднило только картавое «р». Короче говоря, был обычный вечер. Веум спешил. Покладистый Веум, называли его. Приходит, когда позовешь, и всегда в нерабочее время.
Автомобиль закашлялся от удивления, что его потревожили в час положенного ему послеобеденного сна, и мотор еще дважды глох, пока я ехал по центру. Я сказал вслух, что не буду беспокоить его в следующий раз, а куплю себе «фольксваген». Когда я подъезжал к четырем домам-башням, автомобиль мой гудел, как сытый шмель.
Я поставил машину и пошел к подъезду. Лифт поджидал меня. Он был пуст и не останавливался где не нужно. Подойдя к квартире Венке Андресен, я позвонил.
Она открыла. Лицо ее покраснело от слез, а глаза распухли. Венке втащила меня в прихожую, закрыла дверь и упала мне на грудь, глухо и сдавленно рыдая в мою рубашку. Она дрожала всем телом, а я не знал, куда девать руки. Давно никто не плакал на моей груди. Можно сказать, слишком давно. Я осторожно положил ладони на ее плечи и молча гладил ее. Лучше всего дать ей сначала выплакаться.
Она успокоилась, перестала плакать и вдруг застыла в моих руках. Я почувствовал, что она хочет высвободиться, и разжал руки. Венке пристально разглядывала пуговицы на моей рубашке. Я протянул ей свой носовой платок. Она вытерла слезы и высморкалась.
– Извини, я не хотела.
Ее рот распух, как от укуса комара. Я попытался заговорить, и голос мой захрипел, как на старой пластинке в 78 оборотов.
– Где эта записка? – спросил я.
Она достала из комода смятый клочок бумаги и протянула мне. Круглым детским почерком там было написано: «Мы забрали Роара. Ты знаешь, где его искать. Если сообщишь в полицию, мы его убьем». Никакой подписи.
– Во сколько ты вернулась с работы? – спросил я.
– В половине пятого.
– Но ты позвонила мне в половине шестого. Когда ты получила записку?
– Когда я вернулась с работы, записки не было. Я пошла искать Роара, спрашивала у приятелей, но они сказали, что не видели его. Я еще поискала, а вернувшись домой в пять, нашла записку в почтовом ящике. Я страшно перепугалась. Точно не помню, что было потом, но я поднялась в квартиру, заперлась и плакала. Я не знала, что мне делать, кого просить о помощи. Потом вспомнила о тебе. Мы тогда так хорошо поговорили, и я подумала, может быть, ты… Но я ничего такого не имела в виду, я просто… Если надо… – она посмотрела мне в глаза, – я заплачу столько, сколько это будет стоить.
– Ну, об этом мы поговорим потом. А сейчас надо найти Роара. Это самое главное. Ты все-таки не хочешь, чтобы я позвонил в полицию?
Она покачала головой.
– Ну что ж. Тогда оставайся здесь – Роар может появиться. А я поищу его.
– Куда ты пойдешь?
– Начну с их домика.
Глаза ее стали большими и синими, такими большими и синими, что в них больно было глядеть.
– Но это небезопасно. Они же могут…
– Я тоже, если надо, могу быть опасен, – сказал я, мечтая именно так и выглядеть. И я ушел.
Когда смеркается на Людерхорне, становится так темно, что хоть глаз выколи. Кажется, что горный склон удваивает темноту, а гора являет воплощение самой ночи.
Я остановился на приличном расстоянии от домика, постоял, прислушиваясь, но ничего не услышал. Ни единого звука. Мой взгляд медленно скользил от ствола к стволу, но в беззвездной глухой темноте было трудно различить даже контуры деревьев. Лес мог быть полон скрытой жизни, но мог быть и мертвым, пустым.
