Я ходил на встречу со старшим офицером эмиграционного ведомства. Слава Богу, что у него был под рукой человек, говорящий по-французски. Хотя он и сказал мне, что тех, кого завернули, было мало, но всё же тех, кто был явно болен или обезображен, не впустили. Наверняка человек, которого искал я, был среди этой группы. Но даже если он и пробрался в эту страну, прошло уже двенадцать лет. Он мог быть уже где угодно в этой стране, а она ведь простирается с востока на запад на 3 000 миль.
Поэтому я вновь обратился к городским властям, но они мне сказали, что здесь практически пять районов со своими порядками и самоуправлением, а, значит, нет никаких записей о проживающих и прибывающих. Этот человек мог быть в Бруклине, Квинс, Бронксе, Стейтон-Айленде. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как остаться здесь, на Кони-Айленде, и искать этого сбежавшего от правосудия человека. Ну и задачка для добропорядочного француза!
В записях, имеющихся у них в Сити-холл, есть дюжина Мулхэймов, и я всех проверил. Если бы его фамилия была Смит, я бы сейчас был уже на пути к дому. У них даже есть список телефонов, а также тех, кто ими владеет, но никаких сведений об Эрике Мулхэйме. Я обращался к налоговым органам, но получил ответ, что их информация конфиденциальна.
От полиции было больше толку. Я нашёл ирландского сержанта, который сказал, что можно поискать – за плату. Я прекрасно знаю, что эта чёртова плата пошла ему в карман. Но он ушёл и вернулся, чтобы сказать, что ни у одного Мулхэйма никогда не было проблем с полицией, но зато у него было полдюжины Мюллеров, если это могло мне помочь. Имбецил!
На Лонг-Айленде имелся цирк. Я пошёл туда. Ещё один прокол. Я даже обращался в их самый крупный госпиталь под названием Бельвью, но у них не было никаких записей, что человек с подобным уродством когда-либо обращался к ним за лечением. Я не знаю, где его ещё можно искать.
Я расположился в скромном отеле на улицах за эти большим бульваром. Я ем их жуткое тушеное мясо и пью их отвратительное пиво. Я сплю на узкой кроватёнке и мечтаю, как я вновь окажусь в своей квартире на Ile St. Louise, в тепле и уюте, имея возможность лицезреть прекрасные полные ягодицы мадам Дюфор. Становится холоднее, а деньги кончаются, я хочу вернуться в мой дорогой Париж, в цивилизованный город, где люди ходят, а не бегают повсюду, в место, где повозки спокойно разъезжают по улицам, а не носятся, как угорелые, где трамваи не являются угрозой для жизни или для конечностей. Что ещё хуже, я думал, что могу сказать хоть пару слов на этом вероломном языке Шекспира, так как я уже видел и слышал английских милордов, приезжавших в Отейль и Шантильи на скачки, в которых участвовали их лошади, но здесь все говорят через нос и очень-очень быстро.
Вчера я видел итальянскую кофейню на той же улице, где расположен отель, там варят хороший мокко и даже подают Кьянти. Не Бордо, конечно, но всё же не это, похожее на мочу, пиво янки. Даже с другой стороны этой опасной для жизни улицы я могу его чувствовать. Ради успокоения своих нервов я выпью хороший крепкий кофе, затем вернусь к себе и зарезервирую обратный билет домой.
Бар Луи, угол Пятой авеню и 28-й улицы, Нью-Йорк, октябрь 1906
Скажу я вам, ребята, что иногда работа репортёра в самом стремительном сумасшедшем городе в мире – это лучшая работа на Земле. Ладно, мы все знаем, что иногда бывают часы или дни тяжёлой работы, а эту работу ничто не оправдывает: горячие новости, которые на самом деле ничем не оканчиваются, интервью, которые отменяют, или вообще нет новостей. Правда? Барни, можно нам ещё по кружке пива?
Да, бывают времена, когда нет никаких скандалов в Сити-холле (конечно, это редкость), знаменитости не разводятся, на рассвете в Центральном парке не находят трупов, и жизнь теряет свой блеск. И вы начинаете думать: что я здесь делаю, зачем я трачу своё время? Возможно, мне нужно было продолжить дело своего отца в Покипси? Нам всем знакомо это ощущение.
Но в этом-то и вся суть. Именно поэтому это лучше, чем продавать мужские брюки в том самом Покипси. Неожиданно что-то случается, и если ты умён, то понимаешь, что перед тобой замечательная новость. Так случилось со мной вчера. Я должен рассказать вам об этом. Спасибо, Барни.
Дело было в той кофейне. Знаете, той, что принадлежит Феллини? Та, что на Бродвее, на 26-й улице? То был плохой день. Я провёл бóльшую его часть, гоняясь за информацией об убийстве в Центральном парке и – ничего. Администрация мэра орёт на Бюро Детективов, а у тех ничего нового нет. А потому они горячатся и не говорят ничего такого, что заслуживало бы печати. Мне грозит перспектива вернуться в редакцию и признаться, что я даже материала на одну маленькую колонку не наскрёб. Так что я решил, что пойду-ка я и съем одно из знаменитых десертов папы Феллини – мороженое с фруктами, орехами и шоколадом. И с морем сиропа. Знаете, о чём я говорю? Очень бодрит. И вот в кофейне полно народу. Я занял последнюю кабинку. Десять минут спустя в кофейню входит парень с видом скверным, как грех. Он огляделся, увидел, что я один в кабинке, и подошёл. Очень вежливо. Раскланялся. Я кивнул. Он говорит что-то на иностранном языке. Я указал на свободный стул. Он садится и заказывает себе кофе. Только он произносит не кофе, а каффė. Но поскольку официант итальянец, то ему всё равно. Только я считаю, что этот парень, скорее всего, француз. Почему? Просто он выглядел французом. Поэтому дальше я с ним поздоровался. На французском.
Говорю ли я по-французски? А главный раввин – еврей? На самом деле – немного говорю. Поэтому я ему говорю: «Бон-жюер, мон-сьюер». Я просто пытался быть вежливым ньюйоркцем.
И тут этот французик спятил. Он начинает изливать поток французских слов, которые выше моего понимания. И он расстроен, почти в слезах. Опускает руку в карман и достаёт письмо весьма солидного вида – с чем-то вроде восковой печати на конверте. И машет мне перед лицом.
Поэтому я пытаюсь быть вежливым к этому расстроенному посетителю, хотя меня так и подмывало доесть мороженое, кинуть на стол монетку и поскорее смыться. Но вместо этого я подумал: «Какого чёрта! Надо помочь этому парню. Похоже, у него был денёк похуже, чем у меня, а это что-нибудь да значит». Я подозвал папу Феллини и спросил, говорит ли он по-французски. Без результата. Он говорит только по-итальянски и по-английски, да и то на последнем – с сицилийским акцентом. Потом я прикинул, кто здесь говорит по-французски?
Вы бы, ребята, наверное пожали плечами и ушли? И наверняка пропустили бы кое-что интересное. Но я Чолли Блум, человек с шестым чувством. А что находится лишь через один квартал от перекрестка 26-й и Пятой? Заведение «Дельмонико». И кто управляет заведением «Дельмонико»? Конечно же, Чарли Дельмонико. И откуда приехала семья Дельмонико? Ну, хорошо, из Швейцарии, но там все говорят на всех языках, и хотя Чарли родился в Штатах, но я думаю, он говорит немного по-французски.
Поэтому я вывел французика из кофейни, и десять минут спустя мы стояли у самого известного ресторана во всех Соединённых Штатах Америки. Вы когда-либо бывали там? Нет? Ну, это нечто! Отполированное красное дерево, бархат сливового цвета, настольные медные лампы – очень элегантно. Здорово. Больше, чем я могу себе позволить. И вот идёт Чарли Ди собственной персоной, и он прекрасно знает об этом. Но ведь именно это и есть марка великого ресторатора? Безупречные манеры даже по отношению к бродяге с улицы. Он кланяется и спрашивает, каким образом он может помочь. Я объясняю, что я случайно познакомился с этим французом из Парижа, и что у него серьёзные проблемы с письмом, но я ему оказать содействие не могу.
Итак, мистер Ди начинает вежливо разговаривать с французом на французском, и парня опять прорывает, он тараторит прямо как пулемёт и показывает своё письмо. Я не понимаю ни слова, поэтому начинаю оглядываться. Пять столиков от нас миллионер по прозвищу «Поспорь-На-Миллион» Гейтс просматривает меню, начиная с даты и кончая зубочисткой. Рядом с ним Джим Брейди «Бриллиант» заказывает ранний обед для себя и Лиллиан Рассел, у которой décolletage, в котором мог бы утонуть корабль ЭсЭс «Маджестик». Кстати, вы знаете, как Джим «Бриллиант» ест? Я об этом слышал, но никогда не верил, а прошлым вечером я смог убедиться в этом. Он садится на стул, отмеряет пять дюймов, не меньше, между своим животом и столом, больше он не двигается, но ест, пока его живот не коснётся стола.
К этому времени Чарли Ди закончил. Он объяснил мне, что француз – это месье Арман Дюфор, адвокат из Парижа, который приехал в Нью-Йорк с важной миссией. Ему надо доставить письмо от одной умирающей женщины к некоему мистеру Эрику Мулхэйму, который проживает, а возможно и нет, в Нью-Йорке. Он уже проверил каждую улицу, но так ничего и не добился. Должен сказать, что и я ничего не добился; никогда не слышал о ком-либо с таким именем.
