Он был одет в зелёную армейскую гимнастёрку, на которой поблескивал орден.
Дядя оглядел прибранную квартиру, удовлетворённо кивнул, и тут взор его упал на Катино неоконченное письмо к Валентине.
Он пододвинул письмо к себе и стал читать…
Даже издали Кате было видно, как неподдельное возмущение отразилось на его покрасневшем лице. Сначала он что-то промычал, потом топнул ногой, скомкал письмо и бросил его в пепельницу.
— Позор! — тяжело дыша, сказал он, оборачиваясь к своему заслуженному другу. — Смотри на неё, старик Яков!
И дядя резко ткнул пальцем в Катину сторону, а Катя обмерла.
— Смотри, Яков, на эту молодую особу — беспечную, нерадивую и легкомысленную. Она пишет письмо к мачехе. Ну, пусть, наконец (от этого дело не меняется), она пишет письмо к своей бывшей мачехе. Она сообщает ей радостную весть о приезде её родного брата. И как же она ей об этом сообщает? Она пишет слово «рассказ» через одно «с» и перед словом «что» запятых не ставит. И это наша молодёжь! Наше с тобой завтра! За это ли (не говорю о себе, а спрашиваю тебя, старик Яков!) боролся ты и страдал?… Отвечай же! Скажи ей в глаза и прямо.
Взволнованный, дядя устало опустился на стул, а старик Яков сурово покачал плешивой головой.
Нет! Не за это он боролся, и страдал не за это.
— Брось в мусорное ведро! — с отвращением сказал дядя, показывая Кате на скомканную бумагу. — Или нет, дай я сожгу сам.
Он чиркнул зажигалкой, бумага вспыхнула и оставила на пепельнице щепотку золы, которую дядя тотчас же выкинул в форточку.
Подавленная и пристыжённая, Катя возилась на кухне, утешая себя тем, что круто же, вероятно, приходится дядиным сыновьям и дочерям, если даже из-за одной какой-то несчастной ошибки он способен поднять такую бурю.
«Не вздумал бы он проэкзаменовать меня по географии, — опасливо подумала Катя. — Что-то тогда со мной будет!»
Однако дядя, очевидно, был вспыльчив, но отходчив. За чаем он шутил с Катей, расспрашивал об отце и Валентине и наконец послал спать.
Катя уже засыпала, когда кто-то тихонько вошел в её комнату и начал шарить по стене, отыскивая выключатель.
— Кто это? — сквозь сон спросила Катя. — Это вы, дядя?
— Я. Послушай, подружка, у вас есть где-нибудь нашатырный спирт?
— Посмотрите в той комнате, у Валентины на полочке. Там йод, лекарства и всякое такое. А что? Разве кому-нибудь плохо?
— Да старику не по себе. Пострадал он, помучился. Ну, спи крепко.
Дядя плотно закрыл за собой дверь.
Через толстую стену голосов их слышно не было. Но вскоре через щель под дверью к Кате дополз какой-то въедливый, приторный запах. Пахло не то бензином, не то эфиром, не то ещё какой-то дрянью, из чего Катя заключила, что дядя какое-нибудь лекарство нечаянно разлил.
* * *
Прошла неделя. Днём дяди дома не было. К вечеру он возвращался вместе со стариком Яковом, и по большей части тот оставался ночевать.
Однажды утром Катя сидела в ванной комнате и терпеливо вставляла плёнку в фотоаппарат.
Тут кто-то позвонил дяде по телефону, и, чем-то встревоженный, дядя заторопил старика Якова. Катя закричала через дверь, чтобы они подождали уходить ещё минуточку, потому что ей хотелось сейчас же снять обоих друзей, поразив их своим в этом деле искусством. Однако дяде было, как видно, не до Кати. Хлопнула дверь. Они вышли.
Минуту спустя Катя выскочила из ванной и, раздосадованная, щурясь на солнце, выглянула в окно.
Дядя и старик Яков только что вышли за ворота и свернули направо.
Тогда Катя схватила фотоаппарат и помчалась вслед за ними.
«Хорошо, теперь будет ещё интересней! Где-нибудь на перекрёстке я забегу сбоку или дождусь, пока они остановятся покупать папиросы. Тогда — хлоп! — И готово.
Когда же они вернутся к вечеру, то на столе уже будет стоять их фото. Под стеклом, в рамке и с надписью: „Дорогому дядечке от такой-то…“ То-то, — думала Катя, — они обрадуются!»
Долго ловчилась она поймать дядю в фокус. Но то его заслоняли, то Катю толкали прохожие или пугали трамваи и автобусы.
Наконец-то, на её счастье, дядя и старик Яков свернули к маленькому скверу на перекрёстке каких-то небольших улиц. Сели на лавочку и закурили.
Быстро примостилась Катя между двумя фанерными киосками на пустых ящиках. Настроила фотоаппарат. Щёлк! Готово! Было самое время, потому что секундой позже чья-то широкая спина заслонила от неё и дядю и Якова.
На всякий случай Катя взвела фотоаппарат, снова нацелилась. Вот дядя и старик Яков встали. Приготовиться! Щёлк!
Но рука дрогнула, и второй снимок, вероятно, был испорчен, потому что сутулый, широкоплечий человек повернулся, и Катя удивилась, узнав в нём того самого Ашота, который женат на дочери начальника милиции, и с которым Катю познакомила Наташка, того самого Ашота, который угощал её в Первомайской роще пивом.
В другое время Катя бы, вероятно, задумалась над таким странным совпадением, но сейчас ей было некогда. И, вскочив на трамвай, она покатила домой, чтобы успеть приготовить к вечеру неожиданный подарок.
В ванной Катя нечаянно разбила красную лампочку. Тогда, чтобы не перепутать, она сунула обе кассеты со снимками в ящик Валентины и побежала за новой лампой в магазин. Но когда она вернулась, то дядя был уже дома.
Он строго подозвал Катю.
В одной руке он держал сломанное кольцо от ключа, другой показывал ей на торчавший из ящика железный обломок.
— Послушай, дорогая моя, — спросил он в упор. — Я нашёл эту штучку на подоконнике, а так как я уже разорвал себе брюки об этот торчок из ящика, то я задумался. Приложил это кольцо сюда. И что же выходит?..
Всё рухнуло! Катя начала было что-то объяснять, бормотать, оправдываться — сбилась, спуталась и наконец, заливаясь слезами, рассказала дяде всю правду.
Дядя был мрачен. Он долго ходил по комнате, насвистывая какую-то мелодию.
Наконец он высморкался, откашлялся и сел на подоконник.
— Время! — грустно сказал дядя. — Тяжкие разочарования! Прыжки и гримасы! Другой бы на моем месте тотчас же сообщил об этом в милицию. Тебя бы, мошенницу, забрали, арестовали и посадили в колонию. И сестра Валентина, которая теперь тебе даже не мачеха, с ужасом, конечно, отвернулась бы от такой пройдохи. Но я добр! Я вижу, что ты раскаиваешься, что ты глупа, и я тебя не выдам. Бога благодари за то, что у тебя, на счастье, такой добрый дядя.
Несмотря на то, что дядя назвал Катю мошенницей, она сквозь слёзы горячо поблагодарила дорогого дядечку и поклялась, что будет слушаться его и любить до самой смерти. Она хотела обнять его, но дядя оттолкнул Катю и выволок из соседней комнаты старика Якова, который там брился.
— Нет, ты послушай, старик Яков! — гремел дядя, сверкая своими круглыми, как у кота, глазами. — Какова пошла наша молодёжь! — тут он дёрнул Катю за рукав. — Погляди, мошенница, на фронтовую куртку этого, не скажу — старого, но уже постаревшего в боях человека! И что же ты на ней видишь?.. Ага, ты замигала глазами! Ты содрогаешься! Потому что на этой гимнастёрке сверкает боевой орден. Скажи ей, Яков, в глаза, прямо: думал ли ты во мраке чеченских тюремных подвалов или под грохот канонад, а также на холмах и равнинах Афганистана, что ты сражаешься за то, чтобы такие, вот, молодые девицы лазили по запертым ящикам и продавали старьёвщикам чужие вещи?
Старик Яков стоял с намыленной, недобритой щекой и сурово качал головой. Нет, нет! Ни в тюрьмах, ни на холмах, ни на равнинах он об этом совсем не думал. Катя, раскрасневшаяся и заплаканная, боялась смотреть ему в глаза.
— Иди и помни! — отпустил её дядя. — Рука твоя, я вижу, дрожит, старик Яков, и ты можешь порезать себе щёку. Я знаю, что тебе тяжело, что ты идеалист и романтик. Идём в ту комнату, и я тебя сам добрею.
Долго они о чём-то там совещались. Наконец дядя вышел и сказал Кате, что сегодня вечером они со стариком Яковом уезжают, потому что до конца отпуска хотят пошататься по краю и посмотреть, как теперь живёт и чем дышит родная Кубань.
Тут дядя остановился, сурово посмотрел на Катю и добавил, что сердце его неспокойно после всего, что случилось.
— За тобою нужен острый глаз, — сказал дядя. — И тебя сдержать может только рука властная и крепкая. Ты поедешь со мною, будешь делать всё, что тебе прикажут. Но смотри, если ты хоть раз попробуешь идти мне наперекор, я вышвырну тебя на первой же остановке, и пусть дикие птицы кружат над твоей беспутной головой!
Ноги у Кати задрожали, язык онемел, и она дико взвыла от безмерного и такого неожиданного счастья.
«Какие птицы? Кто вышвырнет? — думала она. — Это добрый-то дядечка вышвырнет! А слушаться я его буду так… что прикажи он мне сейчас забраться по водосточной трубе на крышу, и я, не задумавшись, полезла бы с радостью».
Дядя велел ей быть к вечеру готовой и сразу же вместе с Яковом ушёл.
