Он наполнил водой единственную более-менее чистую кружку, затем отнес в спальню и вылил воду в раззявленный Танькин рот. Та вяло затрепыхалась, но глаз не открыла.
Так ее можно долго будить.
Пришлось тащить в ванную комнату.
Здесь тоже воняло, но уже закисшим в стиральной машине бельем, и порошком, и средством для дезинфекции, которое разлили и забыли. Лужа на полу высохла, покрылась пылью.
Таньку человек запихал в ванну и, включив душ, направил поток ледяной воды ей на голову. Вначале Танька только вздрагивала и мычала неразборчиво. Потом попыталась выбраться, но человек не позволил. Ее вид, слабой, беспомощной, трепыхающейся в этой грязной ванне, доставлял несказанное удовольствие.
– П-прекрати… – наконец получилось у нее. Танька больше не пыталась вырываться, свернулась калачиком, обхватив свои колени, и мелко дрожала. – П-прекрати… я ж з-замерзну…
Эта была бы хорошая смерть для нее.
– Прекращу. – Человек выключил душ. – Если ты голову включила. Поговорить надо.
– Надо – г-говори… уб-бирайся… Я п-полицию вызову…
Глупая угроза. Но душ человек убрал. И даже бросил какую-то тряпку, пусть вытирается. Поговорить и вправду придется.
– Где она?
– Кто? – Танька неловко терла волосы, ныне похожие на всклоченную шерсть животного. Она и сама животное.
– Картина.
– А я почем знаю? Это я у тебя спросить хотела… – Танька приходила в себя на удивление быстро. И из ванны выбралась без посторонней помощи. Содрала халат, оставшись в мокрых трусах, и человек с удовлетворением отметил, что она вовсе не так уж и хороша. Живот обвис, на бедрах целлюлит прорезался. И грудь ее потеряла форму. – Что тебе вообще тут надо?
– Картина.
– Думаешь, Генка тут ее спрятал? Думаешь, я бы носилась по городу, пытаясь ее найти, если бы она была у меня? Не веришь? – Танькин голос сделался неприятно визглив. – Посмотри! Что ты видишь? Видишь хоть одну картину?!
– Нет.
Голые грязные полы. Остатки мебели.
– Так какого…
– Что ты написала поверх?
– Чего?
Ее захотелось ударить. Нет, не просто ударить, но вцепиться в волосы и бить головой о стену долго, пока уродливое ее лицо не превратится в кровавый блин.
– Татьяна. – Он старался говорить спокойно и ласково. – Он ведь тебя попросил картину спрятать. Под картиной… Ты же делала это… Ты же при музее состояла реставратором… Смотри, что у меня есть.
Крохотный пакетик с белым порошком внутри.
Доза счастья.
Счастья этого Татьяне давно не хватало.
– Это все вы виноваты! Вам вечно было мало… – Татьяна пыталась не смотреть на пакет.
Кто и когда подсадил ее на иглу?
Генка?
Или… об этом человек старался не думать, слишком болезненной оказалась бы правда.
– Я… брошу. – Татьяна обняла себя. Одеться она и не подумала, так и стояла, голая и жалкая. – Я… смогу бросить… и ух-ходи… Это все вы… в-ваша с-семейка… Д-думаешь, он был верен?
– Генка?
Этот вопрос давно перестал занимать человека.
– И Г-генка… д-дерьмо, а н-не человек. – Татьяну потрясывало от холода, и говорила она глухо, икая. – И т-твой… В-володик… Он со мной спал! Б-благородный р-рыцарь… Ему нужно б-было, чтобы кто-то делал грязную р-работу…
Ложь.
Или нет. Если подумать, то это вполне может оказаться правдой. С другой стороны, разве о мертвых плохо говорят? Вот когда Татьяны не станет, человек будет говорить о ней исключительно хорошо.
– Я д-делала… з-за н-небольшой п-процент… Я х-хороший специалист.
– Была.
– И осталась.
От нее ничего уже не осталось, а она, упрямая, не понимает.
– Это ты никогда и ничего… Носом ткни, а ты… Как можно быть настолько… – Татьяна взмахнула рукой, и та бессильно упала. – Дай.
– Скажи, где картина.
– Не знаю! – взвизгнула Танька. – Думаешь, я бы тут сидела, если бы получила ее? Да я бы… Я знаю, к кому обратиться… Миллионы? К черту под хвост миллионы… Мне бы и одного хватило бы… Мне бы… а он знал! Он принес ее мне… Сказал, что надо подготовить, что… их принес. Две! Представляешь?! Они были как сестры-близнецы… казались, только одна настоящая, а вторая…
Танька хихикнула и упала в продавленное кресло.
Она смеялась, изгибаясь, и смех этот походил на агонию.
– А вторая… Сказал, надо написать… Натюрморты… с рыбой… с рыбой натюрморты… и рыбу притащил… Селедка и водка. Смешно, да?
Селедка и водка.
Водка и селедка… что-то такое вертелось в голове.
– Нет бы, что-нибудь поприличней… а он… Селедка тухлая, нормальной пожалел… а она воняла. Господи, как она воняла!
– Зачем с Ильей связалась?
– Он забавный. – Отсмеявшись, Танька вытерла лицо. – И думает, что найдет… Может, и найдет… Генка с ним дружил… помнил про него… посылочку отправил. Селедка и водка… надо сказать.
– Вера?
– Дура… пустое… Думал денег снять… Она романы пишет. Романистка, блин… Только мозги розовой ватой не забиты, послала Генку подальше… Со всех снять бабки пытался. Прощальный вояж. Жадность его сгубила. Или ты?
Танька вдруг подалась вперед, вперившись взглядом.
– Это же ты его!
Она воскликнула, счастливая от этой догадки.
– Ты его… Конечно, кто еще! Он, наверное, удивился… Скажи, он удивился? Хоть немного… Он думал, что ты ничтожество… Я ничтожество… Все вокруг ничтожество, кроме Геночки… Молодец, давно надо было… Сразу надо было… Селедка и водка… Дай.
Татьяна протянула руку.
– Возьми.
В пакетик она вцепилась.
И пальцы дрожащие не помешали его открыть… Взгляд заметался.
– Тебе помочь? – любезно предложил человек. В конце концов, ее желание будет несложно исполнить.
– А и помоги… Расскажешь, как ты его… Только картину зря отдали… Почему?
Человек не имел нужного опыта и все же с приготовлением дозы управился быстро. Танька с готовностью протянула ногу.
– Не хочу, чтобы на руках следы были, – пояснила она, жадно облизав губы. – Ты не подумай… Я завяжу… завтра же завяжу… Мы с тобой найдем эту треклятую картину… Селедка и водка… Почему селедка?
Она уколола сама, и человек отвернулся. Было неприятно смотреть, как игла пробивает вспухшую вену. А Танька и задышала чаще… Правда, вскоре отключилась.
– Селедка…
Бесполезный по сути визит.
С другой стороны… Балкон в квартире имелся, и незастекленный, что было весьма уместно в нынешних обстоятельствах. Человек не сразу справился с дверью – засов заедал, видно, открывали дверь крайне редко. Снаружи ощутимо похолодало, и воздух ледяной, ворвавшись в комнату, вымел вонь.
Человек подхватил Татьяну под мышки и поволок.
Она, голая и неуклюжая, напоминавшая сломанную куклу, весила немало. И человеку пришлось несколько раз останавливаться, чтобы перевести дух. Но в конце концов он выволок Татьяну на балкон. Холода она не ощутила.
Спала будто.
И даже улыбалась во сне.
Он помог ей улечься, сунул под голову смятый халат и вышел, прикрыв за собой дверь.
Ночник в спальне оставил. Осмотрел квартиру, просто убеждаясь, что Татьяна не обманула… Водка и селедка. А и вправду, почему именно водка и селедка?
И где он слышал это сочетание?
Илья с трудом добрался до дома. Пришлось останавливаться несколько раз, чтобы перевести дух. Голова болела настолько сильно, что боль эта мешала вести машину. И аспирин, две таблетки которого Илья сжевал, не запивая, не помог.
Эта боль, с которой он никогда прежде не сталкивался, помогла осознать полную собственную беспомощность. И наверное, если бы тот, кто охотился за картиной, именно теперь появился, Илья не стал бы сопротивляться, позволил бы себя убить. Смерть – это ведь прекращение боли.
До квартиры он добрался.
И в коридоре кое-как стянул ботинки, на четвереньках дополз до кухни и сел, упершись лбом в гладкую поверхность кухонного шкафчика. Тот был приятно холоден, и появилась шальная мысль, что холод способен избавить от мучений.
До холодильника Илья добрался почти быстро. И, вытащив пакет мороженой фасоли, прижал его к макушке. Боль не отступала. Она сделалась более вялой, но и только.
Вот что бывает, когда много думаешь не о том.
Он не знал, как долго сидел, время перестало иметь хоть какое-то значение… Зато вдруг вспомнилось всякое.
…Генка с бумажными самолетиками, которые он запускал с крыши девятиэтажки.
– Подойди к краю! – Он становился на парапет и руки раскрывал, точно хотел обнять весь город. Илье, честно говоря, было страшно. Земля выглядела далекой, а деревья – маленькими. И вообще тетка строго-настрого запретила лазить по крышам, но у Генки имелся запасной ключ от чердака.
– Да подойди ты, не ссы! – Генка стоит так, что носки его ботинок выступают за парапет. И покачивается еще.
– Что ты творишь?
– Боишься?
– Нет! – В собственном страхе, пусть бы тетка и назвала его обоснованным, признаваться стыдно.
– Тогда давай ко мне. Или слабо?
Генка хитро щурится. А самолетик, сложенный из вчерашней самостоятельной по математике, дрожит. Самолетику по вкусу высота.
