Искушение было слишком велико. Пан Кшиштоф воровато оглянулся на дверь. Руки его, действуя словно бы сами по себе, ухватились за край тощей подушки и потянули ее на себя. Огинский, не отрываясь, смотрел в лицо Лакассаня, но он все равно как-то умудрился пропустить момент, когда раненый открыл глаза. Внезапно пан Кшиштоф осознал, что более не видит перед собой безжизненной маски; серо-стальные глаза Лакассаня смотрели ему в лицо насмешливо и ясно, а его губы кривились в презрительной ухмылке. Француз сделал неуловимое движение рукой, и пан Кшиштоф почувствовал, как что-то острое уперлось в его шею под подбородком. Скосив глаза, он увидел длинный и острый обломок древесины, крепко зажатый в костлявой ладони Лакассаня. При всей своей смехотворности это импровизированное оружие запросто могло проткнуть его шею и в два счета отправить пана Кшиштофа на тот свет. Другая рука раненого, выпроставшись из-под одеяла, мертвой хваткой вцепилась в грудь Огинского, удерживая его на месте и не давая даже отшатнуться.
- Что это вы затеяли, приятель? - тихо спросил Лакассань. В его голосе не было ни малейшего намека на слабость, которую он, судя по его виду, должен был испытывать.
- Бог с вами, Виктор, - растерянно пролепетал пан Кшиштоф, - что вы?.. Я лишь хотел поправить... Но как же?.. Вы в сознании? Матка боска, какая радость!
- Правда? - с лютой иронией спросил Лакассань. - Ах, да, вы же хотели узнать фамильную тайну! Единственная ваша тайна, Огинский, заключается в том, что вы - сын шлюхи, вор, мерзавец и шпион. Тихо, черт бы вас подрал! Гордость - это роскошь, которая вам не по карману, особенно сейчас. Я открыл вам вашу тайну, и если вы не вытащите меня из этой вонючей дыры, я открою ее всем желающим. Компрене ву?
Пан Кшиштоф мысленно заскрежетал зубами. Он предвидел что-нибудь в этом роде, но надежда, как известно, умирает последней. Теперь она, наконец, умерла, оставив Огинского наедине с его несчастливой судьбой.
- Я обдумывал это, - солгал он. - Да уберите же свою деревяшку, нас могут увидеть! Так вот, я думал, как вам помочь. Честно говоря, это очень трудно. Стены здесь толстые, решетки крепкие, и охрана, как ни странно, не оставляет желать лучшего. Попасть сюда, к вам, не так уж сложно, пока вы считаетесь лежащим в беспамятстве, но вытащить вас отсюда... Не знаю.
- А вы узнайте, - предложил Лакассань, убирая щепку от шеи пана Кшиштофа и пряча ее под одеяло. - Поинтересуйтесь. Не надо делать умное лицо. Тем более не надо советоваться со мной. Все, что я мог, я вам уже сказал. Это ваше дело, каким образом вы нейтрализуете охрану и вывезете меня отсюда. Я не могу до бесконечности притворяться полутрупом и, простите за подробности, регулярно мочиться под себя. Мне это надоело. И потом, это уже становится смешным. Здешний врач - дурак и недоучка, но даже он уже начинает поглядывать в мою сторону с некоторым сомнением. Думайте, Огинский! И думайте поскорее, пока ситуация окончательно не вышла из-под контроля. Единственный способ уцелеть для вас - освободить меня. Вы все поняли? Вижу, что поняли. Проваливайте. Я жду.
...И вот теперь пан Кшиштоф прятался за углом городской управы, дрожа от холода и нервного возбуждения, не в силах дождаться, когда же уберутся двое пьяниц, которые никак не могли расстаться друг с другом. Пистолет в его руке тоже дрожал; пан Кшиштоф из последних сил сдерживал непреодолимое желание спустить курок и посмотреть, что из этого получится. Он чувствовал, что рассудок у него начинает мутиться; ему хотелось кого-нибудь убить, и он уже готов был это сделать, когда калитка одного из расположенных по соседству домов отворилась и на улицу выбежал огромный, как медведь, и такой же косматый дворник, вооруженный увесистой березовой палкой. Вспыхнувшая было ссора прекратилась после двух глухих ударов этим примитивным, но весьма действенным орудием, и поле битвы осталось за дворником. Бородач, бормоча проклятия, наклонился, подобрал потерянную одним из пьяных шапку и, размахнувшись, с нечеловеческой силой запустил ею вслед отступающему неприятелю, сопроводив этот жест потоком площадной брани. После этого он трубно высморкался в два пальца, сунул свою дубину под мышку и, косолапо ступая, неторопливо удалился восвояси.
Стуча зубами от холода и осторожно переступая окоченевшими ногами, пан Кшиштоф с огромным трудом выждал еще полчаса, после чего, наконец, махнул рукой, подавая условный сигнал. Из темного переулка выскочили три неясные тени и, пригибаясь, перебежали улицу.
Одной из этих теней был лесник Силантий; двое других приходились ему племянниками. Эти племянники были настоящей находкой для пана Кшиштофа, который после свидания с Лакассанем пребывал в состоянии, близком к отчаянию, и уже подумывал о самоубийстве. Силантий обмолвился об их существовании нечаянно, с пьяных глаз, и уже тогда в его словах пану Кшиштофу почудилась какая-то надежда: Силантий обозвал племянников душегубами. Понадобилось огромное количество водки и несколько проведенных в задушевных беседах вечеров, чтобы заставить лесника разговориться по-настоящему. Выяснилось, что один из его племянников был отдан в солдаты вместо сына деревенского старосты, но бежал и стал жить разбоем, скрываясь в лесу. Второй племянник присоединился к брату, когда было объявлено, что он должен стать рекрутом взамен сбежавшего родственника. Силантий прикармливал и покрывал племянников, обитавших на территории, вверенной его попечению, и, насколько понял пан Кшиштоф, периодически принимал участие в дележе добычи. После этого он стал поить лесника еще усерднее, щедро соря деньгами, которые ему дала княжна Мария. Денег было жаль, но зато результат превзошел все ожидания: и племянники, и их дядюшка всего лишь за пятьсот рублей ассигнациями согласились помочь пану Кшиштофу в его рискованном предприятии. Чтобы добиться этого, Лакассаню пришлось сочинить басню, исполненную в духе времени: по его словам, Лакассань был посланником самого Бонапарта и привез крестьянам указ французского императора, в котором они, крестьяне, отныне и довеку объявлялись вольными землепашцами, между коими должно было поровну разделить барскую землю. Естественно, хитрые помещики прознали об этом, и посланца, который привез мужикам волю, заточили в темницу...
...В темноте сверкнула искра, и сейчас же оранжевым пламенем вспыхнул трут. Пан Кшиштоф присел, зажал ладонями уши и широко открыл рот. Через пару секунд в подвальном окне блеснуло пламя, что-то душераздирающе затрещало и оглушительно ахнуло. Тугая волна горячего воздуха толкнула пана Кшиштофа в лицо, сбросив с него шапку, над головой что-то пролетело, пронзительно визжа, и, с треском ударившись о стену на уровне второго этажа, осыпалось вниз градом мелких обломков и известковой пыли. Разлетевшиеся во все стороны обломки кирпича рыхлили свежий нетронутый снег, покрывая его бороздами и мелкими оспинами; где-то со звоном посыпались стекла. Огинский выпрямился, помотал головой, вытряхивая из волос кирпичную крошку, и бросился бежать вдоль стены, огибая угол здания и держа наготове пистолет.
Снова зазвенело стекло, и в одном из окон управы вспыхнуло, с каждой минутой разгораясь и набирая силу, дымное оранжевое пламя. Кирпичную пристройку, в которой размещалась тюрьма, заволакивало грязно-белое облако дыма и пыли, и в глубине этого облака, подсвечивая его красным, плясали языки огня. Со всех сторон послышались испуганные крики, в дыму заметались какие-то неясные фигуры, и, наконец, кто-то истошно завопил: "Пожар! Горим!"
Это была правда. Управа горела, и казавшиеся нестерпимо яркими в темноте языки пламени лизали кирпичные стены тюрьмы, словно пробуя их на вкус. Из нескольких окон, в том числе и из окна лазарета, где содержался Лакассань, лениво выползали подсвеченные огнем клубы дыма. Тьма вокруг управы потеснилась, стала гуще и чернее, и в ней вдруг один за другим родились три ярких огня - родились и, описывая в воздухе красивые дуги, полетели прямиком на крытую тесом крышу тюрьмы, оставляя за собой дымные следы и разбрызгивая вокруг капли жидкого пламени. Пылающие комья промасленного тряпья упали точно в цель, и крыша занялась - сначала лениво, нехотя, а потом все жарче и веселее.
Из разбитых окон лазарета вместе с клубами удушливого дыма доносились отчаянные вопли единственного пациента. "Это есть огонь! - во всю глотку блажил Лакассань. - Я есть гореть! Спасать меня, спасать!" Присевший в тени водовозной бочки пан Кшиштоф криво ухмыльнулся, подумав, что сподобился присутствовать при воистину чудесном исцелении безнадежного больного. Еще ему подумалось, как было бы славно, если бы этот пожар был настоящим: тогда его задача свелась бы только к тому, чтобы помешать охране вынести больного из лазарета раньше, чем рухнет кровля. Но о таком развитии событий можно было только мечтать: кирпич горит неохотно, а тесовая крыша все-таки была сыровата для настоящего пожара.
