— Так он что, действительно был того… несвежий?
— Не буду от вас скрывать, скорее всего, он был специально отравлен.
— Неужто это именно нас с Ленькой хотели отравить?! — ахнул бомж. — Чего мы им сделали? Ну, понимаю, бездомные мы… воруем… иногда. В мусоре роемся. Ну, воняет от нас… Но мы ж никого не убиваем! Не травим! Детей маленьких в помойку не выбрасываем… как мамаши некоторые!
— Вы женщину, которая этот тортик вынесла, узнать сможете? — спросила Катя.
— Давно уже это было… — засомневался Володя.
— Хотя бы сказать — молодая, старая, сможете?
— Молодая вроде… Да нет, не может быть! Что ж это она… людей живых травить! Пусть мы никому не нужные, но зачем же нас, как крыс в подвалах! Леня… что ж, Леня дрянь был человек! Свои родные от него отказались, но все ж душа живая. Жил… никого не трогал… Ну, жадный был, так у кого их нет, недостатков-то? Что ж, разве те, кто на машинах дорогих раскатывает, не жадные? Депутаты да власти наши дорогие… да они в день больше воруют, чем мы с Леней за всю жизнь!
— Посмотрите. — Катя выложила на стол фото всего театрального коллектива.
Володя медленно просматривал фотографию за фотографией, решительно откладывая в сторону те, которые явно не вписывались в образ доброго ангела, угостившего бомжа Водолажского последним в его жизни тортиком.
— Не эта… и не эта. Это — бабка старая какая-то… А это вообще мужик… Вот! — вдруг вскричал он. — Она это была! Ну, точно!
— Точно? — засомневалась Катя. — А не эта?
— Нет, что не эта, сто пудов. Нет, я ж помню — она это была. Не каждый день тортики нам выносят… с ядом. Души у нее нет…
— А адрес вы помните? Где это было?
— Адрес я помню! Конечно! Я ж там два года обитал, старожил, можно сказать. Пишите… — И Володя продиктовал адрес дома Ларисы Федоровны Столяровой.
* * *
— Здравствуйте, Катерина Михайловна!
— А, это вы, Катенька! — Женщина улыбнулась ей уже как старой знакомой.
Из коридора с писком выкатился какой-то крохотный мохнатый клубок, остановился на полшага от Кати, поднял вверх голову и нерешительно тявкнул. Глаза у него были как пуговицы, а одно ухо — черное. Катя засмеялась и присела на корточки.
— Ух ты, какой!
— Да, хороший… А вы, наверное, снова к Анечке? Она, я видела, еще с утра ушла.
— Нет, я как раз к вам, Катерина Михайловна.
— Милости прошу.
Катя осторожно, боясь наступить на мохнатое чудо, переступила порог. Хозяйка подхватила щенка на руки.
— Вот… Тосику недавно девять дней было, как раз вы и приходили, помните? А назавтра я к нему на могилку пошла. Обратно возвращаюсь — девчушка какая-то в метро стоит: отдам, говорит, в хорошие руки. Ну, я и купила его у нее.
— А зачем покупали, если в хорошие руки отдают?
— Живую душу за так брать нельзя. Обязательно нужно денежку дать. Ну, я и дала ей десятку… на мороженое. Я думаю, Тосик только рад будет, если я его возьму…
— Конечно! — поспешила заверить хозяйку Катя.
Она понимала. Когда в душе поселяется огромная пустота, с этим невозможно жить. Природа не терпит вакуума. И чтобы кровоточащая рана затянулась быстрее, ее врачуют. Но лечат душевные раны по-разному. Одним невозможно не любить. Наверное, другим точно так же невозможно не убивать…
— А как его зовут? — спросила она, протягивая щенку руку.
Он тут же подбежал, смешно обнюхал ее пальцы, тычась черным мокрым носом, а потом попробовал прикусить их зубами. Зубы у него были мелкие и очень острые, как иголки. Катя ойкнула и, засмеявшись, подхватила щенка под толстое теплое пузо. Он с удовольствием дал усадить себя на колени и тут же нашел занятие — стал теребить и тянуть к себе кончик носового платка, торчащего из кармана джинсов.
— Ах ты, разбойник! — прикрикнула на него хозяйка, и он на мгновение притих, а потом снова возобновил свои игры. — Такой непоседа… Я сначала хотела его тоже Тосиком назвать, но потом как-то передумала. Решила Семеном. Сема, Семочка… По-моему, хорошее имя.
Услышав кличку, Семен тявкнул и вопросительно посмотрел хозяйке в глаза.
— Знает уже! — удивилась Катя.
— На редкость смышленый. Нужно ему игрушек купить. Я же все Тосиковы вещички выбросила, чтобы зараза, не дай бог, к нему не прицепилась. И чистоплотный какой! — похвалила питомца женщина. — Мы с ним пока на улицу не ходим, я его на газетку приучила. Вот прививки сделаем, ошейник, поводок купим — тогда и гулять пойдем. Правда, Семочка? — Правый, главный, карман ее одежды уже не пустовал — туда насыпан был специальный сухой корм, который можно было давать щенку. И так же, как карман, полны были радостью ее душа и сердце…
Кате нужно было переходить к тому щекотливому делу, по которому она пришла, но она все не могла решиться. С чего начать? Однако хозяйка сама спросила ее об этом:
— Так по какому поводу вы ко мне, Катенька?
— Мне очень неприятно вам такое говорить, Катерина Михайловна, но, боюсь, ваш Тосик умер не своей смертью.
— Как?! — Хозяйка, хлопотавшая с чайником у плиты, буквально рухнула на стул.
— Его отравили.
— Не может быть… Я всегда слежу… Когда у нас в подвале крыс травят, я всегда загодя узнаю, мне дворничиха говорит. Я тогда его гулять в парк вожу… водила… Господи!..
— Мне очень жаль, но, я думаю, вы в этом не виноваты.
— А кто же виноват?! — Слезы заструились по немолодому морщинистому лицу. И впервые в жизни эта женщина перепутала карманы — вместо того чтобы достать из привычного места носовой платок, ее рука бесцельно шарила, натыкаясь на очки, пульт от телевизора, ключи, квитанции, валидол… Она машинально достала таблетку и сунула под язык. Маленький кудлатый комок у Кати на руках, видя горе хозяйки, отчаянно завертелся, заскулил и, нетерпеливо перебирая крохотными лапками, почти сполз с колен, готовясь перепрыгнуть к тому человеку, которого он будет боготворить и которому будет предан до самого конца своей жизни…
Катя пересадила щенка туда, куда он так стремился, и руки женщины немедленно погрузились в густую шелковистую шерстку.
— Ничего, Семочка… будем жить… ничего, — приговаривала она, как будто это щенок был расстроен и утешить требовалось именно его.
Катя не могла сказать пока больше, чем уже сказала. И еще — как ни жаль ей было свою тезку, нужно было переходить к самому неприятному:
— Катерина Михайловна, придется, наверное, отправить тело вашего Тосика на экспертизу. — Она вздохнула. — Вы его где-нибудь в парке похоронили?
— Нет, — гордо выпрямившись, сказала хозяйка, и глаза ее заблестели. — На собачьем кладбище. Как человека. Да он лучше человека был! Оградку уже поставили, и памятник заказала. А вы что… выкапывать его будете?
— Придется…
— А без этого нельзя обойтись?
— Боюсь, что нельзя. Вот координаты следователя по делу Оксаны Кулиш — ну, той певицы, которая умерла.
— Слыхала, — кивнула хозяйка. — Анечка такая расстроенная как-то из подъезда вышла, вся в черном, я к ней, думала, из родни кто, а она говорит: «Вот, на похороны иду. У нас в театре похороны».
— Так вы подойдите к следователю, Сорокина ее фамилия, она вам все объяснит. Если ваш Тосик на кладбище похоронен, нужно будет ваше письменное согласие и присутствие.
— А при чем тут Оксана Кулиш?.. — вдруг растерялась хозяйка, соотнеся следователя и «дело Оксаны Кулиш». — Ведь это та певица, на похороны которой Анечка ходила? Та, что в театре умерла, да? Ее что, тоже?..
Катя промолчала. Щенок, которого владелица спустила на пол, обладал не только завидной энергией, но также исключительным даром улавливать человеческие эмоции: утешив одну из присутствующих, он тут же соскочил на пол, поцарапался коготками по джинсам, потом подпрыгнул, и Кате ничего не оставалось, как взять его на руки. Он немедленно завертелся, заглядывая ей в глаза и пытаясь добраться выше и лизнуть ее в лицо.
— Вы только подумайте, Катя, ведь он нас утешает! — всплеснула руками пожилая женщина. — Кроха такая… отзывчивая…
— Катерина Михайловна, вы не вспомните, кто именно дал вашему Тосику пирожное — соседка ваша, Анна Белько, или же Лариса Столярова?
— Столярова ему дала… с рук. Он на нее кидался… как чувствовал. Господи, зачем?! — Хозяйка снова заплакала.
Щенок совсем растерялся. Поскуливая, он хотел спрыгнуть с Катиных колен, но, по-видимому, ему показалось высоко, и он неловко стал соскальзывать задом, поэтому Катя спустила его на пол. Он подбежал к хозяйке, и та прижала его к себе, пряча заплаканное лицо в густую шерсть.
— Такой же был… ласковый… игривый… не трогал никого!
Собака… Человек… Собака выражала присущие людям эмоции: сострадание, любовь, ласку, преданность, желание утешить и разделить горе. Человек, убивший собаку ради эксперимента, опыта не ради науки, не ради того, чтобы спасать другие человеческие жизни, а только лишь затем, чтобы забрать еще одну, — кто же из них в таком случае должен называться животным?
