– Вы знаете эту женщину? – протянул Самойлов фотографию.
Башлыков посмотрел на фото. Потом – на Колпакова.
– Я не уголовник, – сказал он. – Пусть меня судят, но только за убийство по неосторожности.
– Мы постараемся сделать так, чтобы эту женщину после уголовного процесса выставили из страны и сделали запретной персоной, – сказал Колпаков.
– У вас есть возможность включить ее в уголовный процесс? – заинтересовался Башлыков.
– Она сама в него попала. Мы воспользуемся этим и проконтролируем результат. Пока она совершенно спокойна – подкупила в периферийном суде всех, кого было нужно. У моего коллеги из страховой компании есть к вам несколько вопросов, – сказал Колпаков.
– Я помню вашего коллегу из страховой компании. И напарника его хорошо запомнил, – Башлыков провел рукой по затылку, поправляя волосы.
– Вы потеряли мальчика два года назад, он убежал. Из повозки с оленем.
Башлыков долго молчал, потом кивнул.
– Карлики, – сказал он, – хуже обезьян! Они меня узнали. Я приезжал в их городишко несколько лет назад. Со мной должен был приехать адвокат, но он влип в очередную историю с женщиной. А я не умею уговаривать, особенно когда люди, забурившись в свой нищий быт, забывают, зачем вообще нужны деньги. Возможно, я пережал. Ни великан, ни карлики не подписали договор. Я слышал, она его недавно нашла, – Башлыков кивнул на фотографию. – Она была помешана на этом мальчике. Иногда мне казалось, будь ее воля… Она бы зажарила и съела этого ребенка.
– Когда нашла? – удержался Самойлов от эмоций в голосе.
– Недавно. Я могу вам помочь, если это зачтется.
– Чем? – спросил Колпаков.
– Я знаю, где мальчик. В общих чертах. Могу позвонить ей по телефону и спросить точное место. Я знаю – она ходит там кругами и облизывается.
Колпаков поправил воротник рубашки. Он давал знак Самойлову поостеречься – звонок мог быть ловушкой – Башлыков предупредит хозяйку, и та ускользнет.
– Мы подумаем, – кивнул Самойлов. – Вьетнамскую женщину вы тоже должны были переправить живой?
Башлыков покачал головой:
– Бесполезно европейцу ловить азиатку. Проще нанять ловца из их же среды. Сработают без вопросов. За небольшие деньги. Два сердца ловил кореец – постоянный работник хозяйки. Что и как – я не в курсе.
– Спасибо, – встал Самойлов.
– Я могу вам приблизительно сказать, где мальчик. Без звонка. Без гарантий. Церковное заведение. Не приют, потому что в церковные приюты хозяйка двери ногой открывает.
– Я могу вам это сказать точно, – кивнул Самойлов. – Он – один из двенадцати малолетних служек при мужском монастыре под Серпуховом.
– Как называется ваша страховая фирма? – поднял голову Башлыков, чтобы увидеть лицо Самойлова. – Я вдруг захотел застраховать свою жизнь.
– Ты был в курсе, где находится пропавший два года назад мальчик? – удивился Колпаков, когда они вышли из СИЗО.
– Теперь я в курсе. У меня всего-то и были – фотографии с иконами из дома Анны Сепугиной с адресом монастырской типографии в Серпухове. Башлыков укрепил мою уверенность.
– А почему ты не прешь туда на танке со спецназом?
– Сложная ситуация. Пока мой начальник ведет переговоры с батюшкой по своим каналам, я убеждаю твоего начальника, что из-за участия в похищении ребенка его приемной бабушки это нельзя считать делом семейным. Это была афера, прекрасно продуманная адвокатом Попакакисом. Специально для полной тишины после исчезновения Антона Капустина отцу ребенка был отправлен другой мальчик с подработанной медицинской картой. Он счастлив с «сыном», о чем рассказывает всем желающим и бывшим приемным родителям в том числе, что, как ты понимаешь, совершенно усыпит любую бдительность.
– Так когда же начнется операция «Монастырь», коллега?
– На днях, – кивнул Самойлов. – И на этом – крест. Поеду умирать на берег океана.
– Круто, – усмехнулся Колпаков. – Есть финансы или автостопом?
– Квартиру поменяю, на билет туда хватит. А там, может, и друзей старых отыщу. Говорят, колония хиппи еще не вымерла.
– Чтобы уж ты ни о чем не думал, скажу напоследок. Нашли тело Инны Ялиной.
– В колодце? – погрустнел Самойлов.
– Нет. На границе остановили груз для проверки. А номер груза подсказал гражданин патологоанатом. Так что можешь свой стенд в квартире ликвидировать.
– Откуда ты знаешь о стенде? – удивился Самойлов.
– Мария Мукалова рассказала, когда давала показания по факту укрывательства тела адвоката. Слушай, старик, ты видел ее глаза?
– Замнем.
– Нет, подожди. Она ведь работает гинекологом? По-моему, даже с ученой степенью.
– Осторожней. Работает она, может быть, и гинекологом, а на жизнь зарабатывает вынашиванием детей для бездетных семей.
– Ясно, – задумался Колпаков. – И много выносила?
– По моим данным – троих. Надеюсь, если повезет в монастыре и нам отдадут мальчика Антона, на этом она и остановится, удовлетворит свой так и не востребованный пока никем материнский инстинкт. А то у меня появилось такое чувство, что Мукалова боится детей.
– Ну, ты меня огорошил! – потер макушку ладонью Колпаков.
– А я специально! Надоело быть тактичным и внимательным. Буду честным с собой, как девочка Лера.
Уходя, Самойлов стиснул кулаки, чтобы сосущая боль, подкравшаяся к сердцу от известия о найденном теле Инки, стекла в кулаки и ушла, потом, не дождавшись драки или битья в стену костяшками пальцев.
В субботу на заснеженном поле возле мужского монастыря собралась толпа народу. Откуда все прознали, что происходит – неизвестно. Сама процедура выдачи Антона Капустина – мальчика с крыльями – проходила за закрытыми дверями, можно было бы посочувствовать прождавшему на ветру народу, но народ получил свое зрелище – и какое!
Монастырский служка сказал в высоком присутствии, что не выйдет ни к матери, ни к отцу, ни к бабушке, ни к другой матери – Марусе. Выйдет он только к сестре, если она того захочет, и в решении своем мальчик окончательно точку не ставил. Если сестра огорчится, увидев его, или чем-нибудь его попрекнет, или заплачет, он волен будет остаться в божьем доме и в дальнейшем. А что тут удивительного – мальчик больше двух лет не видел женских слез.
Встреча произошла на небольшой площадке у ворот, которые, вопреки принятому здесь распорядку выходного дня, сегодня были закрыты для желающих осмотреть монастырское подворье и купить выпечку. Лера бросилась к брату, подхватила его на руки и закружила. Она не собиралась оплакивать свои прошлые переживания и тоску по брату, она радовалась тому, что видит его и прижимает к себе.
– Ты меня искала? Почему так долго? – спросил Антон.
– Каждый день! Но мне нужно было подрасти и закончить школу, чтобы делать все, что можно взрослым, и забрать тебя у них.
– Все-все? – ужаснулся мальчик.
– Все-все, – кивнула Лера.
– И греховное?
В этот момент на поле у ворот произошло какое-то движение, и толпа развернулась полукругом. На мокром снегу друг напротив друга стояли две женщины – блондинка и брюнетка, причем брюнетка явно превосходила блондинку по весу.
– Сволочиная скотьина! – крикнула блондинка. – Ослиная проститьютка! Обезияния задница! Рываный рот!
Брюнетка выслушала все это молча, но, когда блондинка обозвала ее «рожденицей уродов», она подошла и залепила той громкую оплеуху.
– Поосторожней, Сиси, а то покалечу!
– Вонючья гиена! – крикнула Сесилия Суграна, сбрасывая с себя полушубок на лисьем меху.
– Простила бы ты своего мужа, а? – попросила перед второй оплеухой Маруся. – Не трогала бы нашего ребенка, гадина! Не можешь вернуть мужика, так на ребенка руку поднимаешь?!
Они сцепились. Появившийся с Лерой и Антоном Самойлов ужасно пожалел, что не видел, а главное – не слышал начала. Народ безумствовал. В основном – женщины. Они еще с полчаса не давали и близко подойти стражам порядка. Потом на снегу появились кровавые пятна, и дерущихся женщин растащили.
– Ну и мы пойдем, – увел детей Самойлов. – Не будем смотреть на мамочек, да?
Через неделю, в субботу с утра, пока оживший и очнувшийся от молитвенных поз Антон с упоением валялся на ковре в квартире Маруси вместе с двухмесячным щенком спаниеля, Лера и Гоша прослушали еще раз последние записи. Потом Гоша вышел в соседний подъезд, чтобы в третий раз за день убедиться – охраны у лифта нет, а Лера, расставив ноги пошире, размахнулась в кладовке Прохора Аверьяновича большой киркой, потом подумала и заменила ее на молоток и зубило.
Первый кирпич вывалился из стены в одиннадцать двадцать. Гоша в этот момент был в подвале – выводил из строя подозрительный кабель, хорошо укрепленный и замаскированный. Гоша подозревал, что это сигнализация. Потом он вышел на улицу, погулял, осмотрелся. Не заметил ничего подозрительного. В одиннадцать пятьдесят он поднялся в квартиру Самойлова, чтобы приступить в кладовке к долблению стены, и с минуту, не веря, разглядывал дырку метр на метр в виде аккуратного квадрата.
