— Ерунда, обойдемся недельку без удобств. — Макс стрельнул глазами по терпилам возле касс на предмет легкой наживы, впрочем, стрельнул вскользь, больше для проформы. — Что нам неделя, какие наши годы! Хоть отдохнем чутка после питерской зимы.
— Поднимем деньжат, свози Майю в Египет, — посоветовал Юра. — Там сейчас не очень жарко, самый сезон для северных людей.
— В Египет? Клевая мысль! Посмотрим на мумию Клеопатры, поплюем с вершины пирамиды на сфинкса, прокатимся на лодке по Нилу. Я думаю, она будет только за.
* * *
— Милый, давай ты никуда не поедешь? У меня плохое предчувствие.
Весь вечер Майя клевала ему мозг и определенного результата добилась. Макс погрузился в мрачное оцепенение. Он поначалу спорил, но теперь больше отмалчивался, набираясь сил для редких контратак.
— Мы уже билеты взяли, — в который раз выдавил он, глядя в угол.
— Да черт с ними, с билетами. Ты пойми, у меня предчувствие, что, если ты уедешь, мы никогда больше не увидимся.
«Совсем крыша потекла, — тоскливо констатировал Макс. — Чем дальше, тем хуже. А когда ребенок родится, что будет?»
— Никитин, останься! — взмолилась Майя. — Если мы расстанемся, то навсегда. Я так боюсь…
Верещагина передернуло.
— Ладно! — Он хлопнул по столу. — Остаюсь. Пусть будет по-твоему. Все! Договор. Я никуда не еду.
Глава девятая,
в которой все пугаются, имея на то веские основания, однако справедливость торжествует
Кустодиевская женщина бальзаковского возраста спросила:
— Где здесь туалет?
Макс хотел было не расслышать, чтобы не связываться с дурой, и даже отвернулся, но тут в разговор вклинился Юра:
— Вот здесь. Обходите очередь, заворачиваете к двери служебного входа, заходите в нее и по коридору направо, увидите таблички. Этот сортир как бы не для всех, но туда можно, если приспичит. Или идите в платный туалет на улице.
— Спасибо, — сказала дама.
Выходить на улицу и платить ей хотелось гораздо меньше, чем нарваться на возможный скандал. Она дернула за ручку чемодан на колесиках и устремилась к служебному входу.
— Да пребудет с тобой святая диарея, — пожелал Юра, когда кустодиевская женщина отвалила за пределы слышимости.
— Пошли, сейчас здесь ругань начнется. — Макс дернул его за рукав и потащил прочь.
Друзья вышли из здания симферопольского аэровокзала, оставив за закрытыми дверями оглушающий гомон пассажиров и бесконечные объявления, транслируемые по громкой связи доброжелательными барышнями на всех языках.
— Ничего себе пекло. — После кондиционируемого воздуха аэропорта контраст ощущался ярче, чем при выходе из самолета. — А говорили, весна, весна.
— Реально. — Юра сплюнул. — Прямо как наше северное лето, карикатура южных зим, мелькнет и нету.
Дул сильный ветер, но снег полностью сошел. С небес палило солнце, тело в зимней куртке быстро прошибал пот.
— Оказывается, май месяц, — обалдело вымолвил Юра, засовывая куртку в баул. — У нас дубак, а здесь пекло.
— Добро пожаловать в Крым, — сказал Макс.
Настоящие хозяева Крыма бросились им навстречу через несколько шагов, когда друзья пересекли невидимую линию, за которой включалось внимание таксистов.
— В Феодосию едем?
— В Севастополь?
— В Ялту, молодые люди?
Компаньонов окружили таксисты-частники. Макс хотел, как год назад, отшить их неумолимым отказом, но Юра снова опередил.
— В Судак, — отрубил он. — Кто везет в Судак?
Таксисты примолкли. Двое сразу утратили интерес и отчалили. Немного помявшись, взялся отвезти мужик с наколками на пальцах, который предлагал Феодосию. Компаньоны уже сели в машину, по трепанную «семерку», когда водила зарядил двести гривен.
— Сколько? — У Макса глаза полезли на лоб. — Да ты обалдел. Чё так дорого?
— Вы ж на самолете прилетели, — с железной логикой рачительного крестьянина ответил водила: в его понимании не развести таких жирных лохов было дурным тоном. — Двести гривен нормальная цена. До Феодосии двести. В Судак обычная цена для вас двести пятьдесят.
— Для кого «для вас»? — вспыхнул Юра. — Слышь, чё ты пальцы гнешь, я тебе в натуре говорю, синий? Сейчас вообще за пятьдесят поедешь. Сотня для тебя нормальная цена.
Таксист хотел было рыпнуться, арестантское воспитание приучило быстро отвечать на борзянку, но шоферский опыт склонял к покорности. Водила покосился на холеного туриста, и на ум почему-то пришли ледяные питерские «Кресты».
У сидельца была хорошая память малограмотного человека, не привыкшего доверяться записям, и он вспомнил. Пассажир был ему знаком по истории с Бойцом. В ту пору турист носил погоняло Мошенник, по статье. Судьба свела их в январе 1998 года на «пятерке» — в пятом корпусе следственного изолятора, куда таксист зарулил по обвинению в краже, прибыв на гастроли в северную столицу.
* * *
В хату 555 таксист заехал с Бойцом, двадцати пятилетним упертым пацаном, тупым, как все, кто вырос на малолетке. Таксист жил, как мышь серогорбая: спал днем на третьем ярусе и бодрствовал ночью, сменяя Бойца, к которому арестанты отнеслись с сочувствием. Первые дни Боец приглядывался, потом обжился и стал соваться в беседы камерного коллектива. Особенно его интересовала русская литература: видать, недобрал человек классики в своей спецшколе за колючей проволокой. За жизнь писательскую тер в основном Мошенник, обитавший на первой шконке и ни с кем не менявшийся. Он кумекал во всяком искусстве и любил за него потрещать. Таксист грел уши и в базары не лез: на чужбине, без поддержки с воли, он чувствовал себя неуютно.
В тот вечер разговор затянулся. Начали с питерских наводнений, по аналогии с ними Мошенник вспомнил кусок «Медного всадника» да еще приплел научный анализ тартуской школы, с которым ознакомился аккурат перед посадкой. В общем, Мошенника несло, а все, включая таксиста, с интересом слушали. Потом базар свернул на эпопеи, в частности на «Тихий Дон» и «Войну и мир», а завершился почему-то космонавтикой. К полуночи Мошенник завалился спать и едва закемарил, как его осторожно разбудил Боец.
— Слышь, а кто «Войну и мир» написал? — шепотом, с деликатностью, которая вырабатывается только продолжительным пребыванием в заточении, спросил он.
— Юрий Гагарин! — пробурчал Мошенник.
— А не Шолохов? — Видимо, Бойца мучили сомнения.
— Нет, Шолохов украл, — брякнул знаток литературы и провалился в сон.
Таксист лежал на третьем ярусе и все слышал. В полночь Боец согнал его на бесячью вахту, вытянулся на матрасе и призадумался о хитросплетениях культурной жизни.
Тогда никто и предположить не мог, во что это выльется.
Через пару недель, в ритме плановой ротации, Бойца перевели в другую хату. Она помещалась напротив, так что бывшие сокамерники могли по утрам приветствовать друг друга через кормушку. Боец у Мошенника понаслушался всякого и начал уже сам с понтом задвигать базары о шедеврах литературы, руководствуясь цепкой памятью и недобитой на малолетке смекалкой. В этом он преуспел, о чем вскоре узнал перекинутый в ту же хату таксист.
Приобщившийся к культуре Боец вздумал порассуждать, когда настал подходящий случай. И толкнул речь о величайшем произведении русской литературы «Война и мир». И его авторе — Юрии Гагарине.
— Так Гагарин вроде первым космонавтом был, — после долгого раздумья предположил кто-то из братвы, сразу не въехавшей, что ей прогнали откровенный порожняк.
— Ну, был космонавтом, — согласился Боец.
— А чего ты за роман говоришь?
— Ну и что, человек и в космос летал, и книжки умные писал, — нашелся Боец. — Солженицын тоже, вроде нас, по зонам чалился, а потом откинулся и написал «Архипелаг ГУЛАГ».
Аргумент с Солженицыным, подкрепленный решительным нравом тупого Бойца, заставил многих пересмотреть заученную в школе догму.
— Вообще-то «Войну и мир» написал Лев Николаевич Толстой, — робко встрял в разговор недавно заплывший в камеру «ботаник» с третьей шконки.
Боец только удостоил его презрительным взглядом, но потом решил, что промолчать будет не по понятиям: не ответил, значит, признал правоту.
— Толстой твой украл у Гагарина, — процедил он, и спор прекратился.
На беду опрометчивого умника, Боец тормознулся в хате надолго, а глупый «ботаник» времени зря не терял. Всего через какой-то месяц библиотекарь принес заказанный кирпич «Войны и мира». Вопрос об авторстве поднялся вновь.
— Вот, смотри, «Лев Николаевич Толстой»! — гордо сказал «ботаник», видимо, решив не столько посрамить Бойца, сколько отстоять свою, чем-то ему так дорогую правду.
Боец хмуро полистал книгу:
— Ну, и где написано, что это Толстой все сам написал?
