— Сказать, что я очень стар, — значит ничего не сказать, — усмехнулся удивительный буржуй. — В июне сорок второго года, когда я познакомился с той девушкой, мне было двадцать семь, стало быть, сейчас… Вот именно! — кивнул он, поняв по священному ужасу в Алёниных глазах, что она уже произвела в уме нехитрое арифметическое действие. — А между тем я еще не впал в маразм, люблю путешествия и неравнодушен к женской красоте. И хочу сказать, что вы чем-то напомнили мне ту женщину. Хотя она была несколько моложе, чем вы, когда погибла… ей было двадцать пять или двадцать шесть лет. А вам ведь, прошу меня извинить, несколько за тридцать?
Нашей героине вообще-то было несколько за сорок, однако она не могла не оценить изящества комплимента и улыбнулась.
— Да, — проговорил старик, испытующе глядя на нее. — Когда я встречаю красавиц разных лет, которые напоминают мне ее, я всегда представляю, какой она стала бы с течением времени, не погибни тем июньским днем, когда подписала мне на память свое фото. Представляю, как она выглядела бы в тридцать, сорок, пятьдесят… в восемьдесят или в девяносто лет… Хотя от души надеюсь, она упокоилась бы гораздо раньше.
— Надеетесь? — изумилась Алёна. — Вы не хотели бы, чтобы она жила долго?
— Я бы не хотел, чтобы она жила чрезмерно долго. Женщины не должны стариться. Они… как бы это сказать… — Он прищелкнул сухими пальцами (с отличным, впрочем, маникюром). — Они изменяются слишком уж безвозвратно!
— Ага, — усмехнулась Алёна чуть обиженно и в то же время с той поразительной свободой, которую она ощущала в присутствии странного собеседника. — Долгожительство — привилегия мужчин. Понимаю. Однако где-нибудь в Америке вас непременно привлекли бы к ответственности за унижение женского достоинства или за что-нибудь еще в таком роде!
— Например? — вскинул старик седые брови.
— Ну… за что-нибудь, — туманно продолжила Алёна. — Американцы уж нашли бы, за что! А вообще-то современная косметология дает женщинам возможность выглядеть очень классно и очень долго.
— Дело не в количестве морщин, вы меня неправильно поняли, — возразил буржуй-шовинист, пожав плечами. — Дело в том, что женщины становятся избыточно мудрыми в преклонных летах. Они теряют способность чему-либо удивляться, и с ними бывает невероятно скучно.
— Конечно, — ядовито хмыкнула Алёна, — а со стариками… я хотела сказать, с мужчинами в летах жутко весело!
— Жутко не жутко, но весело, — сообщил буржуй, назвать которого скромным явно нельзя было даже под пыткой. — Вот вам со мной разве не весело? Признайтесь положа руку на сердце!
Алёна коснулась рукой левой стороны груди, где у людей, как правило, расположено сердце (оговорка необходима, поскольку ей приходилось общаться с особями, как правило, мужского рода, у коих данный орган отсутствовал просто по определению), и призналась:
— Весело.
— Ага! — обрадовался старикан. — А все почему? Потому что я вами восхищен, чего и не скрываю! Засим прощайте, прекрасная дама. Не смею вас более задерживать.
И он галантно посторонился, пропуская Алёну в коридор.
— Спасибо, — от души сказала наша героиня. — Будьте здоровы!
Еще ей почему-то захотелось пожелать ему непременно встретиться на небесах с той, которую он любил, но это было бы… как-то уж… уж как-то чересчур. Поэтому она просто улыбнулась старику на прощание и направилась к двери редакции.
Алёна Дмитриева пришла сюда по делу. Газета «Карьерист» вовсе не являлась органом эгоцентристов и дельцов в одном лице, как можно подумать по названию. Это была деловая, но живая, веселая газета, в которой много писали о хороших книгах (о книгах, между прочим, нашей героини тоже), так что неудивительно, что издание она любила, а с редактрисой газеты по имени Марина даже могла бы подружиться, не будь они обе так сильно заняты каждая своим делом (впрочем, дружить с женщинами у Алёны как-то не слишком получалось, так уж сложилось исторически).
Марина уже целый год собирала со всей интеллигенции Нижнего книги для сельских библиотек. Писательница Дмитриева приволокла в «Карьерист» гору своих книг, за что даже почетную грамоту получила от газеты, поскольку, как ни странно, ее произведения были любимы если не всем народом, то хотя бы некоторой его частью. И вот редактор «Карьериста» была намерена в скором времени развезти по библиотекам очередную порцию чтива, однако Марине вдруг взбрело в голову, что писательница Дмитриева должна свои книжки снабдить автографами для благодарных читателей. Якобы в том состоит ее гражданский долг. Во как! И писательница Дмитриева, которая добрыми отношениями с Мариной дорожила, явилась сегодня, как пионерка, хотя любому другому человеку зазвать ее куда бы то ни было, тем паче — для исполнения гражданского долга, было практически невозможно. К примеру, на выборы она уже много лет не ходила, начиная от выборов председателя жилтоварищества и кончая президентскими. А зачем? И так ясно, кто, что и зачем будет делать… Впрочем, мы что-то не о том.
Короче, Алёна вошла в редакцию «Карьериста» — и немедленно насторожилась. В помещении, где всегда приятно пахло хорошим кофе, типографской краской и газетной бумагой (последнее совершенно непонятно, ведь газету печатали не здесь, здесь ее только придумывали, набирали на компьютерах и на них же верстали!), сейчас отчетливо пахло бедой. То есть кофе тоже пах, но его аромат перебивался духом тревоги и озабоченности.
У красавицы брюнетки Марины было потемневшее, осунувшееся лицо, и Алёна, само собой, после того как поздоровалась, сразу же спросила, что случилось. А произошло в самом деле неприятное: пропали две редакционные сотрудницы — корреспондент и фотограф. Пропали еще вчера утром, отправившись вместе на задание. Выехали они на редакционной машине, однако автомобиль, не сделав и километра, сломался и кое-как вернулся в редакцию, а девушки двинулись дальше, в центр Сормова, на общественном транспорте. И сгинули!
* * *
Неизвестно, что ожидала Лиза увидеть в ломбарде. Да, собственно, ничего не ожидала, потому что в мирной жизни своей она не была столь уж частой посетительницей ломбардов. А если честно сказать, явилась туда впервые, потому, наверное, насчет приемщицы она и дала маху — таковой в тесной комнатушке, где стояли две табуретки для посетителей, а угол был отгорожен довольно неуклюжим прилавком, и в помине не имелось. Вместо нее за тем прилавком сидел просто-таки иконописный старикан: серебряно-седые, в скобку постриженные волосы, столь гладко обливавшие голову, что напоминали шлем, постное — даже губы поджаты от постности! — выражение морщинистого лица, украшенного небольшой и очень аккуратной бородкой. Наличествовали также и усы, которые несколько искажали картину святости, поскольку обладали характерным желтоватым оттенком, свидетельствовавшим о том, что старый постник курил, а значит, был сущим ханжой, коли предавался дьявольскому пороку при столь благолепном облике. Черная косоворотка в белый горошек из вылинявшего сатина чем-то напомнила Лизе ее платье, и она непременно дала бы себе клятву никогда его больше не надевать, когда бы имела, чем заменить…
— Черт меня побери! — изумленно пробормотал Алекс Вернер. — А старикашка здорово выпадает из образа! Здесь должен бы стоять какой-нибудь жид в пейсах и ермолке, этакий типичный Шейлок с отчетливо читаемой во взоре жаждой вырезать у каждого истинного арийца изрядный кусок живого мяса, а я наблюдаю истинно русское благообразие.
По мнению Лизы, старикашка своим тошнотворным «благообразием» очень сильно напоминал Луку из пьесы Горького «На дне», но углубляться в литературные аллюзии она не стала.
— А впрочем, — проговорил Вернер, склоняя голову то к одному плечу, то к другому и окидывая ростовщика таким взглядом, словно мерку с него снимал, — откуда же тут взяться колоритному Шейлоку? Всех местных евреев еще полгода назад отправили в гетто, так что придется довольствоваться тем, что есть. Вернее, тем, кто есть. По-слу-шай-те, ми-лей-ший, — перешел немец на вполне вразумительный, хотя и несколько замшелый русский, — не откажите в любезности взглянуть на кви… кви… quittung! — Тут Вернер сбился, чертыхнулся и пожал плечами, а старик пришел ему на помощь:
— Я говорю по-немецки. Позвольте вашу квитанцию, герр обер-лейтенант.
— В самом деле говорите. И очень недурно! — обрадовался Вернер. — Прошу, взгляните. Впрочем, квитанция не моя, а прелестной фрейлейн, но я ее добрый знакомый, а потому счел нужным лично сопроводить даму.
— Понимаю, — кивнул старик, переводя бледно-голубые, словно бы выгоревшие, глаза на Лизу. — Вы желаете забрать свою вещь?
Она стояла столбом. Что делать? Что сказать? Исполнить при Вернере просьбу умирающей невозможно. Хороша же она будет, передавая привет от погибшей! Ладно еще, вовремя выяснилось, что Вернер недурно понимает и даже говорит по-русски (вот гад, и где только наловчился?). А если старик-приемщик помнит Елизавету Петропавловскую? Сейчас он спохватится, заорет: «Да ведь квитанция-то не ваша! Вы ее украли!»
