По возвращению с «охоты на дичь» проваливаюсь в топь крепкого сна, а по утру и без лишних размышлений набираю номер телефона, выданный мне генералом Старковым, и слышу спокойный, ещё сонный женский голос:
— Я вас слушаю?
Мы договариваемся о встрече — новый день удивительно хорош и Катя собирается навестить на госдаче прадедушку. Не желаю ли я ей составить компанию? Почему бы и нет, и выражаю мысль вслух о том, что всю жизнь мечтал познакомиться с легендарной личностью.
— Саша, боюсь вас разочаровать, но от личности там ничего не осталось, — говорят мне. — Увы, все проходит.
После этих слов чувствую себя болваном. Что делать, у меня есть существенный недостаток — женщинам хочу казаться лучше, чем я есть на самом деле. Все-таки, наверное, я по натуре романтик и желаю представлять мир куда краше, чем он есть на самом деле.
Может моя вера основывается на том, что у меня дети. Они правда далеко, но они есть. Например, живу памятью о тех днях, когда мы были вместе, я и дочь Мария. Однажды, помню, мы пошли в зоопарк. Дело было летом. Несчастные наши меньшие братья в тесных клетках, вольерах, загонах с многозначительным безразличием поглядывали на мир людей через решетки, сетки и барьеры. Печальное это было зрелище: измаянные львы, беспокойные и голодные тигры, грязные, пыльные слоны, флегматичные верблюды, третьесортные обезьяны, псевдогордые орлы с подрезанными крыльями… Разумеется, детишек не интересовали сложные коллизии, связанные с арестованным зверьем. Наоборот они радовались экзотической животине и всячески её дразнили.
Потом мы нашли укромную лавочку под старыми деревьями и сели на нее, как две птахи. Отдыхали и беседовали на довольно-таки непростую тему. Мы говорили о душе.
— Папа? — спросила Мария. — А что такое душа?
— Душа — это любовь.
— Какая любовь? — Удивилась дочка.
— Ко всему миру.
— Ко всему-всему? — Захлопала ресницами.
— Ко всему-всему, — ответил я.
— А где она прячется?
— Здесь, — похлопал себя по груди. — В грудной клетке.
— В клетке? Как эти звери, — кивнула в сторону зоологического шума.
— Да, — задумался я. — Получается так: душа живет в клетке. Как львы, тигры, обезьяны.
— А какая душа у них?
— У кого? — не понял.
— Ну у обезьяны или слона?
— У слона? — я понял, что есть вопросы, на которые трудно дать обстоятельный ответ. — У слона… такой огромный, серый, добрый шар.
— А у обезьяны?
— У нее, наверное, как мячик, быстрый и разноцветный.
— А у меня какая душа? — выразительно двигала подбородком — жевала лакомый резиновый кусочек счастья.
— Я даже могу увидеть твою душу, — сказал я. — Надуй-ка шарик?
Моя дочь исполнила просьбу: белый и недолговечный шарик вспух на её губах, лопнул.
— Вот видишь: появилась и спряталась обратно. И будет в тебе жить и жить, чтобы ты всех любила. И маму, и солнце, и деревья, и дождь, и своих подруг, и слонов.
— И мороженое?
— И мороженое. Все-все.
— И сколько она будет жить?
Я беспокойно заелозил на рейках: ребенок был слишком любопытен.
— Сто лет, — ответил решительно.
Теперь моя дочь выросла, я её не видел лет десять, если не больше, она, конечно, не помнит нашего похода в зоопарка, а я помню и, быть может, поэтому ещё не потерял веру в человечество.
* * *
Встреча наша с госпожой Литвяк должна была произойти у гостиницы «Метрополь». Я прибыл на джипе туда за четверть часа и, сидя под теплыми солнечными лучами, смотрел, как у малахитовых стен известного борделя снует запыленный и дикий наш народец.
Казалось, буржуазная цитадель высокомерно поглядывает чистыми окнами на гостей столицы, прибывших из необъятных азиатских засрацких просторов на разбитых поездах, издающих пронзительные сигналы на бесконечных переездах. И эти сигналы бедствия пронзают глушь лесов и топь болот, прожигают спресованно-теплый мусор гигантских свалок с реющими над ними птицами, пробивает бетон кинутых за ненадобностью бомбоубежищ, проникают через французский кирпич одного из элитных дачных теремов, на балконе которого находится Некто в пижаме, любующийся ранней звездной сыпью. И хорошо ему, и сладко, и вечно. И чувствует он себя Рамзесом-Тутанхамоном-Батыем-Красным Солнышком-Борисом Годуновым-Александром Первыми и Вторым-Владимиром Ильичем-Кабо-Папой римским-Отцом нации-Харизмой народной… Един, зело, и многолик! Да внезапно колкие звуки национальной беды впиваются в уши, буравчиком либеральничают в державный организм и через мгновение намертво присасываются к сердечной, незащищенной телохранителями мышце. Так, должно быть, летучая липучая вампирная мышка впивается в горло своей жертвы. И меркнут созвездия, и качаются вековые корабельные сосны, и угасают приятные шумы вечернего, охраняемого невидимыми службами безопасности, пространства. Сжимается сердешко от боли, и печальное озарение снисходит к Некто в пижаме с казенным артикулом Е-10396/65, что никакой он не Харизма в проруби вечности, а совсем наоборот в этой самой проруби. Фекальная, что ни на есть хризантема…
То есть все проходит — пройдет и это, именно этого и не понимают те, кто считает, что он вершит земную жизнь миллионов и миллионов. Я настолько задумываюсь над бренностью нашего мелкого бытия, что только в последнее мгновение обращаю внимание на девушку. Миловидная брюнетка с напряжением, щурясь от солнца, смотрит на летящие мимо автомобили. Я подаю сигнал — она легко прыгает в джип:
— Привет, вы уже здесь, Александр. Я — Катя. Поехали! — активная такая барышня, в которой чувствовалась порода высшего советского(бывшего) государственно-политического сословия.
Думаю, девочка, воспитывающая в атмосфере избранности, о жизни имеет такое же представление, как голый папуас о Чернобыльской АЭС. Когда же она выросла, её тотчас же выдали замуж за преуспевающего молодого политика и бизнесмена господина Литвяка, активно участвующего в переделе власти. Но, по-видимому, не все потеряно, если она «работает» на Контору.
Предполагаю, что законы нынешнего политического истеблишмента не всякому по душе. Закон там один и всем известный: гнуть хребет перед вышестоящим столоначальником, никогда не выказывать отдельного мнения, участвовать в царских потехах да ублажать слух самодержца лестью. Тогда будешь обласкан высшей милостью, и ещё как обласкан: все в дерьме, а ты во фраке. Хотя наступает грозным фронтом Великая депрессия. В который раз идем своим петляющим и кровавым путем, неизвестно куда могущим завести утомленную опытами всю нацию. Именно об очередном таком эксперименте мы и начали говорить с Катенькой, когда наш автомобиль вырвался на тактический простор скоростной трассы:
— Есть программа «S», — сказала она. — Что это конкретно, не знаю. Уверена лишь в том, что мой Литвяк прыгнул с веточки именно от нее.
— Прыгнул с веточки?
— Сошел с ума, — пояснила и рассказала, что в последний месяц здравомыслия супруг ночами напролет проводил за компьютером, а днем находился в Доме правительства, решая государственные проблемы. В конце концов произошло то, что произошло. То ли от общего истощения организма, то ли по каким-то иным причинам.
— И в чем болезнь выражается?
— Это надо видеть, — усмехнулась моя спутница. — Мне сказали, что вы собираетесь заниматься этим делом?
— Да.
— Ну, если будет в том необходимость, — несколько загадочно проговорила Катя, — вы ознакомитесь с недугом в полном, так сказать, объеме.
Я понимающе захмыкал, хотя, признаться, ничего толком не понял. Девушка что-то не договаривала — не договаривала по каким-то причинам. Как показывает мой опыт, трудно иметь деловые отношения с дамами, они частенько вяжут узелки таких интриг, что после развязать эти узлы не представляется возможным.
Между тем джип въехал в сосновую местность, застроенную кирпичными дачами. Территория садово-огородного кооператива «Подвиг» была огорожена концентрационной проволокой по всему периметру. Отставники в камуфляже на КПП, узнав правнучку легендарного красного командарма, отсалютовали нам винтовками образца 1891 года. Встречала нас прислуга: дряхлый сторож Тимофей и две бабулики-сиделки Варвара и Дуся. Обрадовались нам, живым людям, которых не видели давненько, вот только господин Литвяк наезжал по случаю с месячишко назад, а так кинуты, сынок, признался мне Тимофей, кинуты за ненадобностью — вместе с Хозяином.
Катенька извинилась и поспешила на мансарду, где переводил дух бывший член сталинского правительства. Потом туда же был призван я. Дача, в отличии от соседних, была деревянная и доски скрипели под ногами. Сумеречные комнаты, заставленные громоздкой казенной мебелью, источали тленный запах прошлого. Над лестничным пролетом, ведущим на мансарду, висел портрет генералиссимуса, стоящего в парадном френче на Красной площади и с характерным подозрительным прищуром смотрящего в нынешний день общей смуты. Над его головой реяло тяжелое кумачовое знамя с золотой вязью СССР.
