После очередной удачно совершенной сделки вместо слов благодарности я теперь нередко слышала проклятия в свой адрес.
– Шлюха! – кричал Толик. – Драная потаскуха! Видеть тебя не могу! Хоть бы ты сдохла, въехала в столб на своей колымаге!
Его начинало трясти, губы становились синими, я пыталась успокоить его, как могла, гладила по голове, приносила воды.
Заканчивалось все это тем, что он волок меня в постель и брал с грубостью и жестокостью, достойной первобытного получеловека.
Утром ему становилось стыдно, но лишь на непродолжительное время, пока виски вновь не превращало его в зверя…
Я не знала, как выбраться из этого ада, как спастись нам обоим. Говорить с Толиком было бесполезно, он по-прежнему не слушал ни единого моего слова. Ему давно следовало бы обратиться к врачам по поводу спины, но он упорно отказывался сделать это: то ли из-за ложной бравады, то ли из-за тайного опасения услышать страшный приговор.
Возможно, все тот же вечный страх и заставлял его злоупотреблять спиртным, хотя алкоголиком в прямом смысле слова Толик не был. Я знала: стоит ему лишь захотеть, и зависимость от виски исчезнет без следа.
Но он не хотел. Гордился собой, своей предприимчивостью, считал себя крутым и мечтал, чтобы отец, выйдя из тюрьмы, поразился тому, чего достиг сын всего лишь в двадцать три года.
Ему были необходимы признание, лесть, комплименты – все это Толик находил у многочисленных шапочных приятелей, постоянно торчавших у нас дома и опустошающих запасы бара и холодильника.
Это были именно приятели, а не друзья – те никогда не меняются столь часто и не исчезают так бесследно. Я ненавидела их всех без разбору, и тех, что были месяц назад, и тех, что пришли впервые.
Им было наплевать на Толика, на его болезнь, на то, куда он катится. Они просто вместе с ним делали свои деньги, использовали его, каждую минуту готовые предать, если подвернется более сильный и удачливый компаньон.
Однако сам Толик этого не понимал или не желал понимать. Его гостеприимство все больше начинало выходить за рамки разумного: попойки продолжались ночами напролет, на них уходили бешенные средства, я с вечера до утра стояла у плиты, носила из комнаты в кухню груду грязной посуды, бегала в круглосуточные магазины за выпивкой и сигаретами.
Иногда пьяные, слабо соображающие парни подлавливали меня посреди коридора, притискивали к стенке и начинали шептать пакости, от которых уши вяли. От них несло перегаром и табачным дымом, их руки были мокрыми от пота и чрезвычайно цепкими. Я с трудом вырывалась, при этом стараясь сохранить на лице приветливую и услужливую улыбку – если бы кто-нибудь из них расценил мое сопротивление как обиду для себя, я запросто могла бы схлопотать по шее.
Кто я была для них? Обыкновенная проститутка, с той лишь разницей, что сутенер не выводил меня на панель, а посылал к клиентам на дом. Со мной не церемонились, ко мне обращались матом, при мне травили непристойные анекдоты.
Как-то однажды – дело было осенью – Толик привел к нам в квартиру очередную шумную компанию. Ребята уже были изрядно навеселе, тем не менее двое из них быстренько сгоняли в супермаркет, затарились водкой и коньяком, накупили кучу нарезок и консервов и послали меня на кухню раскладывать закуску по тарелкам.
Орудуя ножом и открывалкой, я прислушивалась к пьяным возбужденным голосам и ржанию, доносящимся сквозь закрытую дверь комнаты. Разговор шел о взаимоотношении полов – по-простому, о девках.
Чей-то густой, сочный бас назидательно вещал, что все бабы – стервы, и ни одной нельзя верить по-настоящему. Его то и дело перебивал визгливый, захлебывающийся тенорок:
– А вот у меня, братаны… у меня…
Никто не слушал визгливого, каждый пытался высказаться, вставить свое замечание. Голоса постепенно сливались в один нестройный хор.
Я закончила с рыбой и ветчиной, выложила из банок в салатники маринованные огурцы и помидоры, составила еду на большой поднос и поспешила к «гостям».
В комнате было сизо от дыма и невероятно душно. Кисло пахло по́том, тихо пела магнитола.
Обладателем баса оказался низенький тщедушный мужичонка в дорогом, съехавшем на одно плечо пиджаке, с красным лоснящимся лицом и взлохмаченными волосами. Он сидел, по-хозяйски развалившись на диване, и тянул свое:
– Гниды они все! Сволочи!
Рядом с ним сидел здоровенный и румяный, похожий на Илью Муромца, парень, дергал краснолицего за лацкан пиджака и канючил смешным тоненьким голосом:
– Нет, послушай, что я тебе расскажу!
Я молча накрыла на стол, расставила тарелки, рюмки – компания не обращала на меня никакого внимания, занятая интересной беседой. Лишь приземистый густобровый толстяк с крупной золотой печаткой на мизинце, сидящий ближе всех к столу, игриво ущипнул меня за щеку:
– Что такая скучная, малышка? Кто-то обидел? Скажи, не стесняйся.
– Все в порядке. – Я улыбнулась через силу.
– Классная девочка, – проговорил толстяк, наливая в рюмку водки, – сядь, выпей с нами.
– Спасибо, чуть позже. – Это была обычная отговорка, которая помогала лишь в начале – потом, рано или поздно, все равно приходилось выпивать с ними.
Я хотела отойти, но густобровый крепко схватил меня за руку.
– Погоди! – Он силой посадил меня к себе на колени и обратился к краснолицему мужичонке: – Хватит гундосить, Гога. Тебя послушаешь, ни одной девки порядочной нету, все, как одна, шкуры продажные.
– Так и есть, – подтвердил тот с видимым удовольствием.
– А эта как? Тоже шкура? – Густобровый легонько тряхнул меня за плечи.
Краснолицый неопределенно хмыкнул.
– Я почем знаю? Ты у Толяна спроси, его краля, он ее, поди, как облупленную знает. Эй, Толян, как ее звать, твою глазастую?
Толик сумрачно глянул на него исподлобья.
– Василиса, – усмехнулся он и добавил: – Прекрасная.
– Мать твою! – захохотал Гога. – Ты, стало быть, у нас Иван-царевич, раз с Василисой Прекрасной живешь.
– Прекращай ржать, как жеребец, – строго осадил толстяк, – по-твоему, она не Прекрасная? Отвечай, не Прекрасная, да?
– Да что ты прицепился, – слегка смутился краснолицый Гога, – девка как девка. Смазливая, не спорю. А что у нее на уме – ляд ее знает.
– А я вот иначе думаю, – неожиданно произнес Илья Муромец высоким, повизгивающим тенором, – я думаю иначе. Я…
– Чего ты там думаешь? – насмешливо перебил толстяк, которого, очевидно, в компании держали за главаря. – Говори уже, не кукарекай.
– Я думаю, девушка – высший класс. Глаза у нее преданные, ей-богу. Я, как знаток, вижу…
– Знаток он, ядрена корень. – Гога ткнул парня кулаком под ребра и снова заржал.
– Зря ты так… ир-рони-зируешь! – Муромец с трудом выговорил трудное слово для его парализованного алкоголем языка и
