— Что случилось в Каннах, мне досконально известно, — начал Густав. — Этот Кеслер еще вчера переговорил по телефону со своим шефом в Бонне, Фризе. Целый час говорил, по его словам. В его аппарат вмонтирован шифратор, так что они могли спокойно беседовать, понимаешь. Вот уже десять лет я добиваюсь, чтобы и мне поставили такую штучку в аппарат, — добавил он раздраженно. — И что? Думаешь, поставили? Черта с два. Вот и приходится работать с этими идиотскими шифрограммами. Или же гонять моих людей туда-сюда. Итак, этого запивоху Килвуда прикончили. Отвратное, наверное, было зрелище, да?
— О да, — подтвердил я. — Более чем.
Странно, что Густав Бранденбург заговорил о том, что кто-то другой представлял собой отвратное зрелище.
— Кто это сделал?
— Понятия не имею. Может, за последние дни что-то прояснилось?
— Ни на йоту. В Канны понаехала туча адвокатов и полицейских чинов, а уж репортеров там и подавно пруд пруди, но полиции ни черта не известно. К тому же французские и американские представители, которых они призвали на помощь, стараются замазать все это дело.
— Да, я тоже слышал об этом.
— От кого? А, ну да. Гм, вот оно как. Слишком громкое дело. Один из самых богатых людей в мире. Тут уж все как один: замять насколько удастся. Конечно, расследование идет — для вида. Не хотел бы я оказаться в шкуре этого Лакросса или этого Русселя. Бедняги. До чего бы они ни докопались — если их вообще подпустят — все будет кошке под хвост. Утренние французские и несколько немецких газет сообщают сегодня о загадочном убийстве некоего американского миллиардера. Представляют всю эту историю как обычное уголовное преступление. Значит, об этом они уже договорились. А ты как думаешь — кто укокошил Килвуда?
— Некто, опасавшийся, что Килвуд слишком много болтает о смерти Хельмана. Видимо, Килвуд много всего знал.
— Совершенно с тобой согласен, — кивнул Густав. Попкорн вылетал из его рта при каждом слове. — Но как убийца смог подобраться к Килвуду? Ведь дом охранялся, говорит Кеслер.
— Они считали, что вероятно кто-то все время прятался в доме и потом, когда труп был обнаружен и поднялась суматоха, спокойненько смылся.
— Может, и так, а может, и нет.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Но ведь там была целая куча полицейских, охранявших дом. Время от времени один из них входил внутрь, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Это мог сделать один из них.
— Ну, это ты хватил!
— Ничуть.
— Твоя правда, — сказал я, трезвея. — Ничуть не хватил. Если была предложена кругленькая сумма. А денег у них хватает.
— Вот именно. И Виаля убрали таким же путем. И еще двенадцать персон, если только Хельман не совершил самоубийство.
— Если Хельман не совершил самоубийство, нашей «Глобаль» придется выложить пятнадцать миллионов марок, — сказал я. — Ведь ты для того меня и послал в Канны, чтобы я доказал, что это при любом раскладе было самоубийством.
Покусывая кончик сигары, Густав испытующе глядел на меня.
— В чем дело? Разве не за этим ты послал меня в Канны? — спросил я.
— Ясное дело, за этим, — согласился Бранденбург. — Но разве нельзя разок порассуждать вслух, а? В этой дерьмовой истории все возможно. В том числе и то, что убийца не один, что их несколько и что Хельман, тем не менее, все же наложил на себя руки.
— Значит, ты все еще веришь в эту версию?
— Хочу верить. И должен в нее верить. И даже могу, — ответил Густав. — Потому и вызвал тебя в Дюссельдорф. Ежели немного повезет, мы еще сможем доказать, что это самоубийство. Тебе придется ближайшим рейсом вылететь во Франкфурт.
— А там что стряслось?
— До того, как Фризе позвонил мне и рассказал всю эту историю с Килвудом, у меня был еще один звонок. Звонил один тип из Франкфурта. Непременно хотел поговорить со мной лично — с твоим шефом, как он выразился. И сообщил мне, что должен тебе что-то рассказать. Лично и срочно. Во Франкфурте. Он сам не может отлучиться. И увидеться вы должны до шести вечера.
— Почему?
— Потому что позже он не может — уходит на работу. Зовут этого типа Молитор. Фред Молитор.
— Никогда не слышал о таком. Почему он желает разговаривать именно со мной?
— Потому что он тебя знает. Вернее, твое имя. И знает все о тебе, — сказал Густав. — Он согласен говорить только с тобой и больше ни с кем. В том числе и с полицией. С полицией и подавно. Разумеется, хочет, чтобы ему заплатили. И мы заплатим. Возьмешь с собой солидную сумму. Сам решишь, сколько стоит его информация.
— Минуточку, — прервал я его, — я перестаю что-либо понимать. Откуда этот тип знает…
— Его зовут Молитор. Фред Молитор. Вот здесь записаны его фамилия, адрес и номер телефона. Александерштрассе. Это в западной части города, недалеко от Лоршерштрассе.
— Откуда этот Молитор знает меня?
— Через Зееберга.
— Чуднее не придумаешь.
— А на самом деле совсем просто. Когда началась эта заваруха в Каннах и появились первые сообщения в газетах, — так сказал мне этот Молитор по телефону, — он позвонил Зеебергу в Канны и спросил, что ему делать.
— С чем?
— С тем, что он теперь хочет продать. Я и сам этого не знаю. Зееберг в курсе, ему он сказал это по телефону. И Зееберг велел ему рассказать это все тебе, дескать, ты — самый подходящий человек. Потому что расследуешь это дело.
— Но ты-то чего ждешь от этой поездки? Все это звучит невероятно! Слишком невероятно!
— Нет ничего слишком невероятного, когда речь идет об очень больших деньгах. В таких случаях обычно самое невероятное и объясняет все, — изрек Бранденбург.
— И ты считаешь, что этот Молитор тут же все нам объяснит?
— Ну, вероятно, не все, — согласился Бранденбург.
— Тогда что же?
— Что Хельман был подлец из подлецов и что он все-таки пошел на самоубийство, когда оказался в безвыходном положении, — заключил Густав Бранденбург.
— Алло, да?
— Анжела, это я, Роберт.
— Это чудо! Так не бывает!
— Что чудо?
— Я уже час сижу перед телефоном, напряженно смотрю на него и заклинаю его. Я сто раз повторила: Роберт должен позвонить, он должен позвонить, сейчас он позвонит, ну, пожалуйста, пожалуйста, я хочу услышать его голос. Я должна услышать его голос. Я не могу ждать до вечера. Я должна знать, что случилось. Что случилось, Роберт?
Я звонил из кабинки телефона-автомата на почте дюссельдорфского аэропорта. Я сказал Анжеле, что вынужден лететь во Франкфурт и что вечером встречусь со своим адвокатом.
— И потом ты сразу позвонишь мне, хорошо?
— Конечно.
— А когда ты ко мне вернешься?
— Этого я пока не знаю.
— О, Боже!
— Может быть, вечером уже буду знать.
— А если нет? Если это продлится дольше?
— Значит, мне придется остаться здесь на какое-то время. Это моя работа, Анжела.
— Я знаю. Я знаю, Роберт. Только, видишь ли…
В трубке раздался какой-то грохот, который все усиливался.
— Что ты сказала? Что ты сказала? Я ничего не слышал! — завопил я.
— Подожди, пока грохот утихнет.
В кабинку донесся голос из динамика:
— Внимание! Пассажиров рейса № 645 Дюссельдорф — Франкфурт просят пройти на посадку в автобус через выход четырнадцать. — Потом то же самое объявили по-французски.
Грохот исчез.
— Теперь я опять тебя хорошо слышу.
— Роберт, ты добился, чего хотел. — Голос Анжелы то снижался до шепота, то затихал совсем. — Ты добился… Я… Я тоже тебя люблю. О, Боже, мне кажется, я не могу больше жить без тебя. Нет, не кажется, я это знаю! Я это знаю! А ты так ужасно далеко от меня.
— Но мы все равно вместе.
— Да, Роберт, да!
— Я тоже не могу без тебя… — Опять раздался грохот. Я стал ждать. Голос из динамика повторил призыв к пассажирам рейса № 645 на Франкфурт пройти на посадку. Грохот утих через какое-то время, которое показалось мне первой секундой вечности. — Я тоже больше не могу жить без тебя.
— Нынче ночью я не могла заснуть ни на минуту. То, что мы делаем, безумие.
— Какое сладостное безумие.
— Нет, Роберт, это грех. Не думай, что все как-то само собой обойдется. То, что мы делаем, это запретный путь.
— Кто его запретил?
— Он запретен, потому что мы причиняем боль другому человеку. И запрет этот — от Бога. И то…
— А мне все равно, что Бог…
— Дай мне договорить! И то, что я хочу сказать, ужасно.
— Что же ты хочешь сказать?
— Что и мне все равно! Совершенно все равно! Видишь, как сильно я тебя люблю, несмотря на то зло, что мы творим? Несмотря на все? Как сильно я тебя люблю, тебя, кого я еще по-настоящему и не знаю?
— Я…
— Ты позвонишь после разговора с адвокатом, да? Я буду ждать. Даже если это будет в пять утра. Ты позвонишь, да?
