Понятия не имея о своей исторической миссии, сестра-хозяйка добралась до верхней площадки переносной лестницы, пошарила в кармане и вытащила связку ключей, массивных и старомодных, точно из фильма о Буратино, только не золотых, а никелированных. Ключик пощелкал в замочной скважине, и волшебная дверца отворилась. Настала тишина. В тишине зародилось смущенное прысканье и бульканье, в течение секунды переросшее в откровенный смех.
— Что такое? — не оборачиваясь, строго спросила сестра-хозяйка, на всякий случай одергивая юбку.
На антресолях громоздились в несколько ярусов подкладные эмалированные судна, и сестра-хозяйка, доставая их по одному, передавала вниз, санитару, который строил у себя на руках пирамиду из суден все с тем же невозмутимым лицом. Ирина прикрыла рот ладонями, плечи у нее тряслись, как от рыданий; Леша согнулся в три погибели, Турецкий схватился за свои швы, опасаясь, что они разойдутся от хохота…
Извините, здесь лежит Александр Борисович Турецкий?
Вакханалия смеха лопнула, как воздушный шарик: что-то вопиюще несмешное, противоречащее самой мысли о веселье, вошло в палату вместе с этой девушкой, настолько тонкой, что стремянку она обогнула, даже не задев. Белый халат, на два размера больше, чем нужно, свисал с плеч жалко и перекошено, точно переломанные в стиральной машине и неотглаженные крылья. Под халатом — черный свитер и черная юбка, сливающиеся в одно сплошное непроницаемое пятно. Лицо казалось очень узким из-за свисающих на него по обе стороны не слишком чистых русых волос. Руки незнакомка держала подчеркнуто на весу, ни до чего не дотрагиваясь, словно боясь заразиться.
«Она ранена», — почему-то подумал Турецкий, хотя никаких внешних признаков повреждения на девушке не было. Но разве только физические раны заставляют страдать? Психические бывают опаснее, иных особо чувствительных личностей они в гроб вгоняют вернее пули и ножа!
— Хорошую эпитафию вы мне составили, — улыбнулся Турецкий, — «здесь лежит Александр Борисович Турецкий»…
— Извините, — вспыхнула девушка.
Турецкий смутился, что задел ее неуместной иронией, хотя, если вникнуть, что особенного он сказал? Юная недотрога подняла руки и вытянула их, почему-то ладонями вверх, стремительно и резко — Ирина прямо вздрогнула. На запястьях розовели довольно свежие, стянутые поросячьей кожицей, следы от бритвы.
— Я тоже совсем недавно лежала в больнице, — призналась необычная посетительница так, будто это все объясняло. — В психушке. Сразу предупреждаю, потому что вам потом будут говорить, что я все выдумала, что у меня это бред, потому что я ненормальная. Но вы, пожалуйста, не верьте. Может, я сейчас и не совсем нормальная, но это только потому, что слишком много узнала.
Сестра-хозяйка, завершив отбор суден, замкнув волшебные дверцы антресолей и спустившись по лестнице, не торопилась покидать палату, подозрительно выпучив глаза на посетительницу. В Ирине Генриховне и Леще тоже чувствовалась боевая готовность номер один, на случай, если клиентка психушки вытащит из-под халата бритву и с самурайским визгом примется кромсать Турецкого. Разгадав настроения окружающих, девушка скромно пододвинула к кровати стул и, ровно держа спину, как эталон школьницы, присела рядом. Руки она положила на колени, на манер египетских статуй, вниз ладонями, ко всеобщему облегчению скрыв вопиющие о беде рубцы на запястьях.
— Я Лиза Плахова, — сказала она. — Паспорт показать?
— Не надо, — остановил ее Турецкий, как только она потянула из скрытой под правой полой халата миниатюрной сумочки краснокожую паспортину. Он вспомнил (фотографическая память, совмещающая живого человека с его изображением), что именно эту совсем молоденькую красавицу еще недавно любили запечатлевать фото- и телекамеры в составе блестящего плаховского семейства. Она очень изменилась… Лиза. Плахова, что с тобой стряслось?
— Вы бы все равно меня вызвали, — продолжала Лиза, — как только обнаружили, кто сделал антиплаховский сайт. Но я не могу ждать, когда вызовут: может быть, тогда меня лекарствами напрочь обработают, и я не сумею говорить откровенно, совсем не сумею ничего сказать. Я ненадолго вырвалась, благодаря одному моему другу, с которым мы полгода чатились… то есть встречались в чате… в общем, не буду его выдавать, это ни к чему. Я хочу вам открыть, как все получилось…
Успокоенная присутствием Леши сестра-хозяйка все-таки вышла из палаты, плотно притворив за собой дверь, и Лиза начала свой рассказ. О причинах, побудивших ее начать собственное расследование семейных тайн, о плодах этого расследования, о том, как ее мать косвенно призналась в убийстве Питера Зернова, и о том, что довело Лизу до попытки самоубийства. Рассказывала полно и откровенно, не стараясь выставить себя в благородном свете, не скрывая неприятных подробностей, которые как будто бы следователю пригодиться не могли, наподобие обстановки в дядиной квартире или режима психиатрической больницы. Когда она замолчала, некоторое время все ожидали продолжения. Но его не последовало.
— Девочка, — мягко спросила преисполнившаяся сочувствия Ирина Генриховна, — чего же ты хочешь?
Лиза проигнорировала вопрос. Сидела ровная, напряженная, как натянутая струна: тронь — и порвется.
— Понимаешь, Лиза, — рассудительно сказал Турецкий, — твои показания, конечно, важны: они указывают нам, где искать. Откровенно говоря, мы по уши завязли в деле Зернова…
— Мне надо дать показания? — явно обрадовалась Лиза. — Вы их запишете? Составите протокол?
— Но твои слова, — закончил мысль Турецкий, — ничего не решают.
— А мой дядя?
— А ты уверена, что он станет разговаривать с милицией?
— Но мне-то он признался!
— Это не доказательство. Любой адвокат посадит нас в лужу, докажет, что ты не слышала никаких признаний, что ты просто неуравновешенная девочка-подросток, которая поссорилась с родителями…
— Но это же неправда!
— Мы с тобой знаем, что правда, а что неправда, — Турецкий был терпелив, — но другие-то откуда это узнают? Для суда нужны четкие доказательства.
«И доказательства мы вскоре получим», — едва не добавил, он, удерживая в уме Герарда Князева. Но проявил осторожность: откуда ему известно, зачем пришла к нему младшая Плахова и насколько правдива рассказанная ею история? «Не болтай», — гласит старый, но в некоторых областях человеческой деятельности по-прежнему актуальный плакат. Между ним и Лизой воздвигся стеклянный барьер, и, ощутив, что ее отторгают, Лиза вскинула подбородок.
— Что же это значит, — надменно проговорила Лиза, — по-вашему, они не должны получить, что заслужили, из-за того, что доказательств нет? По-вашему, мы не можем… ну, подбросить доказательства? Это будет справедливо!
Александр Борисович и Ирина Генриховна не находили слов, глядя на это едва начинающее жить создание, готовое на любые поступки, вплоть до фабрикации улик, ради страшной цели: посадить отца и мать. Преступные дети, восстающие против преступных родителей. Современная комедия нравов по мотивам античных трагедий.
«Хорошо, что наша Нинка не такая!» — с облегчением подумали Турецкие.
Лиза словно раздумывала, что бы еще им сказать, надувала губы, сводила тонкие брови. Вдруг лицо ее прояснилось:
— Не хотите подброшенных улик? Есть и настоящие. Моя мать в последнее время надолго уезжала в Москву. Когда мы приехали на этот раз, на столе в ее кабинете стояла пишущая машинка «Оптима». Выясните, что она на ней печатала и зачем.
После этого повернулась и, придерживая на груди разлетающийся халат, бросилась прочь из палаты с криком:
— Рейнджер! Рейнджер! Пошли отсюда! Нам здесь больше делать нечего!
«Самое большое несчастье для человека — невозможность остаться наедине с собой». Это странное изречение, которое однажды процитировала Валя, неизвестно откуда его позаимствовав, всплыло в сознании Егора, когда ему не осталось ничего другого, кроме как оставаться наедине с собой. Кругом на разные лады сопели и храпели случайные товарищи по камере предварительного заключения, подмигивала тусклая ночная лампочка, в коридоре гулко разносились чьи-то начальственные шаги — Егор был окружен многочисленными признаками человеческого присутствия, и при всем при том он был один. Всеми отвергнут и покинут. Сон не шел, и то, что завтра всех заключенных, и его в том числе, поднимут с утра пораньше, ничего не меняло. Вместо того чтобы спать, мозг совершал тщетную работу, единственную, на которую он способен, оставаясь наедине с собой: бесконечно перебирать образы прошлого. Без анализа, с минимумом эмоций, с редкими, но болезненными уколами сожалений. Егор проехал ту станцию, на которой он проклинал жену, и ту, на которой он упрекал себя; остались только несколько слов, которые то и дело выскакивали, заставляя произносить себя шепотом, полные укора и удивления: «Какой же я был дурак! Ну как я мог быть таким дураком?»
