— Послушай, Павел, а почему ты так называешь Николая Ивановича — герр профессор?
— Дразнилка такая. Как-то услышал — маман кому-то по телефону отвечала, что"…герр профессор обещал быть сегодня к обеду и надеется…". Мне это страшно понравилось, и я его теперь так зову. А он злится.
— Николай Иванович у вас свой человек в семье…
Павлик усмехнулся ядовито.
— Он говорит, что к нему часто приходили коллекционеры, интересовались шпагой. Ты никого из них не видел?
— Одного видел. Он к нам приходил, маман тыкву в подарок приносил. Горский князь.
— Как он выглядит?
— Пузечко.
— Так.
— Усы, кепка, нос.
— Все?
— Портфель с деньгами.
— Это не примета. Фамилию не знаешь?
— Точно не помню. Какая-то неприличная, похожа на Гельминтошвили. Или Аскаридзе.
— А ты не врешь?
— Я никогда не вру. — Он весело рассмеялся. — Я только ошибаюсь.
— Ну если так… — Я помедлил. — Если так, скажи, где ты был позавчера вечером от двадцати до двадцати четырех?
Павел внимательно посмотрел на меня, как-то по-собачьи склонил голову к одному плечу, к другому и выпалил:
— Не скажу. — И опять засмеялся, очень довольный.
— Ну, хватит, — зло сказал я, вставая. — Собирайся.
Павел не испугался, не растерялся — он искренне огорчился:
— Ты что — обиделся? Как жаль — ты мне очень нравишься. Давай с тобой дружить, а?
Я заметил, что он очень быстро опьянел: то ли он вообще очень мало пил и был непривычен, то ли уже наоборот.
— Знакомых у меня — во, — он развел руками и уронил что-то на пол, а друзей нет. Ты будешь за меня заступаться, ладно?
— Кто же тебя обижает?
— Все меня обижают. В детстве, к сожалению, мало били, зато теперь достается. Даже зуб выбили. Хочешь, я тебе про свою жизнь все-все расскажу? Тебе жалко меня станет, какой я несчастный… Ты многое тогда поймешь. Я почему-то верю тебе.
Павел пьяно валял дурака — это ясно. Но в то же время он и в самом деле совершенно одинок, несмотря на все свое обаяние, растерян. Видимо, наступил тот час, когда он старается понять, что с ним произошло, как произошло и можно ли еще хоть что-нибудь поправить. И хотя я пришел к нему с конкретной целью, прервать его у меня не хватило духу — мне было действительно его жаль. К тому же это был тот случай, когда официальный допрос все равно ничего бы не дал.
Я не стану здесь приводить подробности биографии Павлика, отмечу только то, что наиболее ярко характеризует обстановку, в которой формировалась его личность, и то, что может заинтересовать читателя.
— Школу я кончил — вот так, с золотом. Все знал, все умел, и все меня любили. И конечно, по тятенькиным стопам — в театральный. Там сказали: обаяния у вас — во! — тонны, а таланта — ни грамма. Тятенька было зашумел, но герр профессор предложил свой сельхозвуз. Ну не в армию же идти!
Меня и взяли… фактически без экзаменов. Выпьешь? Как хочешь. При себе оставь советы. А после экзаменов — практика, в колхоз, на картошку. Как мы туда приехали, как я посмотрел… Картошки много, и вся в грязи. Ни душа, ни холодильника… И ребята надо мной смеялись, как я лопату держу. Тогда я взял и скоропостижно заболел. И потом каждую практику болел. И никогда мне ничего за это не было. Но уже многие меня не любят. Потому что толку от меня никакого нет. Никому я не нужен. Даже Ленка с Алешкой меня сегодня бросили. И правильно сделали. Бедная кровожадная девочка… Как я ее жалею.
— Почему же кровожадная?
— Знаешь, как она за меня взялась сначала? Говорит, я из тебя сделаю человека и мужчину. Маман с тятенькой нарочно мне ее подсунули. Не веришь? Сами изуродовали, а ей — исправлять. Мне ее жалко. И Алешку тоже. Ну, какой я отец? Меня самого впору на саночках возить…
— Слушай, ты так об отце с матерью говоришь…
— А что, я их уважать должен? Все-все — последнюю, а то я волнуюсь… Придумали тоже — раз отец и мать, значит, их обязательно уважать надо! А я их ненавижу. Они ведь артисты. Отец — на сцене, мать — в жизни. Светская баба! И герр профессор тоже артист. Он — хитрый, друг дома. У них с маман, — он покрутил пальцами, — роман. А тятенька, думаешь, не знал? Как же! Ему это выгодно было, он ни одной молоденькой артисточки не пропускал, брал над ней покровительство и совершенствовал с ней… сценическое мастерство. А в промежутках создавал героические образы современников. Лучше бы сыном побольше занимался. Так нет — подарками отделывался. Чего он мне только не дарил! И профессор тоже. А как я осиротел, — он дурашливо всхлипнул, — так он даже трояка на меня жалеет… А, да черт с ними! Мне только Ленку с Алешкой жалко. Испортил ей жизнь. Не, я серьезно, не думай, что по пьянке… А вообще-то, я уже хорош. И когда успел? — Он искренне удивился. — Пошли домой. Еще по одной — посошок — и по домам. Давай… Э… а еще другом назвался. Какой же ты мне друг — покидаешь в трудную минуту! Ну скажи — разве ты меня уважаешь?
— Я тобой горжусь, — усмехнулся я. — Только возьми себя в руки. — Я налил ему еще чашку остывшего кофе. Он залпом выпил его.
— Ну, все. Пора на кладбище. Чашка кофе, холодный душ, свежая рубашка — и на кладбище.
— Чего ты торопишься? Поживи еще, — опять усмехнулся я, думая, что Павлик пьяно шутит.
— Не-не, пора. Я с двух начинаю, после обеда. У нас полный день никто не выдерживает, понял? Вредное производство. Перегрузки, как у космонавтов. Я эти, как их, цветники, по могилкам развожу, трояки сшибаю. У меня теперь этих трояков от скорбящих родственников! Куда профессору!
Говорить с ним было бесполезно. И как это я потерял бдительность? Видимо, он уже с утра был заправлен по самую пробочку… И чем-то очень взволнован. Скорее всего уходом Лены. Похоже, она действительно единственный его друг, одна опора. Я спросил у Павлика, где ее найти.
— К матери поехала. — Он сказал адрес. — К чертовой матери! Не вернется. И шпагу тебе не найти. Она, она, — он качнулся в дверях, помолчал, будто решал — открыть мне эту тайну или нет, прижал палец к губам.
"Ну, ну", — внутренне подтолкнул я его.
— Она… скрылась из глаз…
Я вернулся в отдел. Яков уже был у себя.
— Ну, что?
Я вкратце рассказал ему о результатах поездки, подчеркнул, что пока не удалось выяснить, где был Павлик в тот вечер и с кем он дрался.
— Все-таки кое-что есть. Только уж больно противное.
— Ты просто боишься, что все это может дать очень неожиданные результаты.
— Не совсем так: скорее боюсь иметь те результаты, на которые рассчитывал в самом начале.
— Ну и разговорчик у нас!
— Да уж… Каково дело — таковы и подельщики. — Яков помолчал, поморщился. — У меня тоже новости есть.
— Дурные, конечно?
— Как знать. Были мы с профессором в музее… Вот… Там ни сном, ни духом об этой шпаге никто не знает. И никто никаких работников на переговоры с профессором не уполномочивал.
— Вот и обо мне вспомнили, — издевательски-радостно приветствовал нас Егор Михайлович. — Где-то вы бегаете, соколики? Покажитесь-ка, а то я уже вас в лицо не помню.
— Егор Михайлович, — обиделся Яков, — мы ж совсем недавно виделись у вас еще усы не отросли. Правда, уже заметно, что вы не бреетесь.
— Ну, ну, не зарывайтесь, товарищ Щитцов. Докладывайте ваши успехи.
Мы переглянулись.
Он выслушал нас, не перебивая, похвалил Яшкину папку. Заметил, что галстук надо перевязывать каждый день, а не делать на нем узел раз и навсегда, до помойки. На что Яков робко заметил, что зато он бреется каждый день, а иногда еще вечером.
— Не замечал, — сухо возразил Егор Михайлович. — А вот то, что вяло работаете, заметил. Вас как учили? Вас учили последовательно, энергично отрабатывать версии, логически выстраивать цепь событий и делать выводы. А они у вас есть — версии и выводы? Ничего у вас пока нет. И не будет, если не возьметесь всерьез.
Отчитав нас, начальство круто переложило руль и бросилось нам на помощь.
— Обращаю ваше внимание на три факта. Первый — слишком много заинтересованных лиц. По списку, составленному профессором Пахомовым, шестьдесят человек. Так вам и надо. Побегайте, соколики! Если позволите, дам вам совет. Опросите в первую очередь тех, кто имел с профессором непосредственный контакт на известной нам почве, у кого могли "задрожать руки" при виде шпаги. Второй — пропажа футляра. Здесь или крайняя уверенность в безнаказанности, возможность действовать совершенно свободно, или что-то совсем другое, косвенное, не связанное с пропажей шпаги. Третий факт — резкий, немотивированный отказ Всеволожской показать шпагу… кому? — невестке, золовке — не разбираюсь в них. Ну а то, что переговоры вели не музейные работники, это элементарно, это было ясно сразу. Только кто тут натемнил? Не профессор ли? Удивляюсь вам. Почему вы до сих пор не поинтересовались его командировкой? Тут вы наверняка найдете что-нибудь полезное. И вообще, разберитесь с ним поподробнее — что за личность этот профессор? Мне обидно, что вас не насторожили некоторые странные факты. Ясно вам?
