То, что Карп к совету профессора Преображенского не прислушивается, Володя осознал прямо на пороге кабинета начальника. На длинном столе у окна лежала растрепанная газета, и Карп возмущенно тыкал в нее пухлым пальцем.
– В то время как президент ставит задачи по улучшению работы аппарата следствия, мы даем повод для появления вот таких статей. Пожалуйста, полюбуйтесь, оборотни в прокуратуре! А что будет завтра? – взгляд Карпа оббежал понурившихся следователей и споткнулся о тихонько присаживающегося за стол Седова. – О! А вот и герой этой публикации! Подсунул мне ордер на задержание. Журналисты правы: мы не имели права помещать подростка в СИЗО.
«Перетрусил. Боится, что его сделают крайним», – подумал Седов, а вслух сказал:
– Видели бы вы этого подростка! Увидев зарезанную тетушку, он сказал что-то вроде: так тебе, сука, и надо. Однако проведенная по ходу расследования данного уголовного дела работа позволяет вычеркнуть Егора Красильникова из числа подозреваемых. Сегодня планирую подготовить постановление об освобождении его из-под стражи.
Карп налил из стоящего на столе графина воды, одним махом опрокинул стакан и с новыми силами принялся распекать Седова.
Раскатистый басок шефа ничуть не мешал Володе. Он уставился в блокнот с записями о мужчинах Инессы Моровой и прикидывал, кого первым вызвать на повторный допрос. У каждого своя работа. У него – ловить преступников. У шефа – орать. Может, и были где начальники, которые вели себя по-другому, однако Седов за почти пятнадцать лет работы в прокураторе таковых не встречал. И привык отключаться во время таких головомоек. Только вот к костюму тесному не привыкнуть, видимо, уже никогда…
Он очнулся от своих размышлений, когда в кабинете наступила тишина.
Карп уже стоял у стола, прижав к уху телефонную трубку и делая пометки в блокноте.
– Тоже женщина? Со следами множественных ножевых ранений? И тоже не замужем? В какой морг доставили тело? Кто выезжал на место происшествия? Понятно… Спасибо за информацию…
Сидевший рядом следователь Виктор Збруев толкнул Седова в бок и, наклонившись, прошептал:
– Получите дубль-два…
– Округ не наш. Но – тоже женщина и тоже зверски зарезана. Давайте, Седов, поезжайте в морг и к следователю. Чтобы мы потом лишним бумаготворчеством не занимались, – отчеканил Карп. – Совещание закончено. Да, Седов, кстати. Мальчика-то выпустите!
В коридоре Володя, задержавшийся для получения на документах размашистых автографов Карпа, нагнал Збруева.
– Амнистию покорми. И воду ей поменяй.
Тот согласно кивнул. Зеленая попугаиха, подаренная друзьями Седову на день юриста, пользовалась в прокуратуре всеобщей любовью.
Дежурные «Жигули» во дворе, к счастью, еще никуда не успели умчаться.
– Сначала в СИЗО. Потом в морг, – сказал водителю Седов, опускаясь на сиденье автомобиля.
6
Из дневника убийцы
Наверное, зло поселилось во мне раньше, чем это стало осознаваться.
Мне года четыре. В детском доме ужасно холодно, ледяное дыхание сквозняка врывается в нашу спальню через плохо заклеенные окна. Я встаю со скрипучей кровати и осторожно открываю дверь. За ней – комната, где мы рисуем, складываем кубики, играем в «ручеек». Сейчас я сделаю то, чего мне хочется больше всего на свете. За стеклянной дверцей шкафа – паровозик и кукла с серебристыми волосами. Эти игрушки нам дают очень редко. Как плакала Женька, когда тетя Валя отобрала у нее куклу. Какой раздувшийся от гордости ходил Мишка – ему удалось протащить по комнате паровозик на длинной ниточке. Мне никогда не хотелось играть с этими игрушками.
Сейчас, сейчас…
Я открываю шкаф. Полка расположена слишком высоко. Подтаскиваю стул, сначала хватаю паровозик. Как сложно откручивать колеса. Легкий пластмассовый корпус ломается без труда. Теперь кукла. Отрываю ей голову, сдергиваю волосы, разрываю одежду. Веки становятся тяжелыми. Я засыпаю здесь же.
Плевал я, что бьют линейкой, что не дают каши. Мне было очень хорошо…
Я люблю делать людям больно. И, оказывается, люблю убивать. Смерть – это так приятно. Расширившиеся глаза обреченных. Мой источник вдохновенья. Чужая смерть – моя жизнь. Никто ни о чем не узнает. Все продумано до мелочей. Как жаль, что нельзя взять с собой видеокамеру. Остается лишь дневник. Я смакую воспоминания о каждой минуте и предвкушаю, как это повторится снова и снова…
1
Берлин, 1892 год
Слишком хорошо, чтобы быть правдой. И все-таки он здесь, в Берлине, недалеко от Унтер ден Линден.
Эдвард Мунк удовлетворенно прошелся по залу художественной галереи. Высокие своды долго не отпускали звук его шагов. Отличное помещение – просторное, светлое. Даже посаженные на бульваре липы ничуть не мешают потокам яркого солнечного света наполнять комнату нежным теплом осени.
Торопиться с развешиванием работ, находившихся в трех деревянных ящиках, не хотелось. Безусловно, Эдвард все сделает сам. Его работы. Его дети. Да разве рабочие смогут разместить их в зале как следует? Нет, только он отыщет для каждой картины отличное местечко. Но чуть позже.
Эдвард подошел к окну и облокотился на подоконник. Чуть сбоку, по Паризер-Плац, бегут экипажи. Едва заметная шаль облаков укрывает колонны Бранденбургских ворот. На их вершине великолепная, чуть позеленевшая, четверка скакунов, управляемая богиней Победы, мчится прямо в небо. Эдвард уже был в Пруссии пять лет назад. Только не здесь – в благородном центре Берлина, в лучшей художественной галерее, предвкушая открытие своей выставки. Тогда, сожженный огнем критики, разочаровавшийся в своем собственном призвании, он бросился в Европу, как в омут, и здесь, на берлинском вокзале, у него не осталось ни гроша. Не было никого, ничего, кроме тяжелого ящика с картинами, который хранил всю его боль, надежды. Жизнь…
Голод грыз внутренности только первых два дня. Потом тело стало легким, невесомым. Эдвард бегал напиться к фонтанчику в центре вокзального зала и вновь спешил к картинам. Когда уже не хотелось пить и когда даже не осталось сил бояться, что прикорнувший по соседству грязный оборванный старик украдет холсты, Эдварда энергично встряхнули за плечо. Он с трудом разлепил глаза и сразу же испугался. Потом стиснутое страхом сердце забилось ровнее. Напрасно он так встревожился из-за синей одежды незнакомца. На склонившемся рыжеволосом парне не форма полицейского. Он железнодорожник, и уж конечно, у него нет никаких прав тащить его в участок. А сидеть на вокзале можно и без билета.
– Вам следовало пойти к консулу Норвегии, – сказал парень, выслушав сбивчивые объяснения Эдварда. – Он бы дал вам денег и отправил на родину. Вот, возьмите…
В ладонь Эдварда опустилась пара купюр. Покраснев, железнодорожник извлек из-за пазухи сверток и также протянул его Эдварду. В нем оказалась сосиска. Восхитительная, еще теплая, политая горчицей сосиска и кусок белой булки! Уничтожив последние крошки, он понял, что только что отошел от темной пропасти самоубийства.
«Берлинцы всегда были добры ко мне, – растроганно подумал Эдвард, подходя к ящикам с картинами. – Мне должно повезти и сейчас. Это мое первое приглашение организовать свою выставку. Какая удача…»
Он сорвал закрывавшие ящики доски и волнуясь принялся извлекать картины.
«Больная девочка». Лучшая работа. Пусть же посетители выставки, входя в зал, увидят ее первой. Рыжеволосая девочка, прислонившаяся к высокой подушке, светла и безмятежна. Ее уже нет в этом мире. Она превращается в свет, покидающий землю. Лицо сидящей у постели женщины склонило горе, отчаяние сдавливает узенькие плечи. Обреченностью и безысходностью веет от всей ее фигуры. Пузырек с лекарством, стакан на тумбочке – не помогли, не позволили девочке зацепиться за жизнь. Софи и Карен. Эдвард рисовал свою боль. Кажется, перед холстом позировали натурщицы. Так принято, так полагается. Они были ему не нужны, ведь он до сих пор помнит дыхание смерти, оторвавшей от него Софи. Но все же зачем-то приглашал моделей, и девушки замирали перед мольбертом.
Эдвард отошел на пару шагов и посмотрел на прислоненную к стене «Больную девочку». Получилось. У него получилось именно так, как он хотел. Картина живет, дышит, болит. В нее входишь, как в церковь. «Это не рука девочки, а рыба в креветочном соусе», – писали про его работу в Норвегии. Болваны, что они понимают, эти критики!
Еще одно его полотно. «Весна». Посетители выставки так и не узнают, что за окнами комнаты блестела зеркальная голубая гладь фьорда,[11] но Эдвард, поколебавшись, все же убрал ее. Голубая краска – это лишнее. Весна – она желтая, пузырит занавеску, касается солнечными зайчиками выбеленных стен, освещает лицо сидящей в кресле девушки, прыгает на колени вяжущей матери. На матери черное глухое платье, волосы убраны в узел. Это опять Карен, недоступная, так и не позволившая Эдварду приблизиться. Он мечтал, и ждал, и весна врывалась в него новыми надеждами.
