Я увидела нескольких рабочих с бензопилами. Они валили деревья, расчищая просеку, идущую несколько наискосок по отношению к дороге, по которой мы шагали… Их работа была откровенно бессмысленна, поскольку пробить просеку насквозь они не успевали и огонь обойдет их справа. Но ребята продолжали упорно работать, выполняя приказ какого-то придурка в погонах, командира, который попросту забыл о том, что послал отделение пожарников пробивать эту просеку. И будут ребята валить и валить деревья и лишь в самый последний момент, рискуя жизнью, побегут назад по своей просеке, чтобы обогнать обошедший их огонь и выбраться на безопасную территорию. Над ними висел приказ командира, не выполнить который они не могли, хотя и выполнить не представлялось возможным, потому что приказ был идиотский.
Мне сразу же вспомнилось еще одно положение неписаного Кодекса первых спасателей: «Умей отдавать честь старшему по званию и приказы самому себе»… Я уверена, что ни один из спасателей не стал бы выполнять бесполезную работу, как сейчас эти пожарники… Спасатель вообще не берется за выполнение приказа, если не понимает его необходимость и целесообразность. МЧС – это не армия. У нас идиоты среди командиров встречаются крайне редко. Хотя и встречаются иногда.
Лесная дорога вывела нас на расчищенное от деревьев пространство и уперлась в забор из колючей проволоки. Ворота, сбитые из бревен и затянутые все той же колючкой, были закрыты. За воротами виднелся еще один ряд колючки, затем – метров десять ровного, утоптанного пространства, по которому были расставлены, словно на парад, охранники с автоматами, а за их спинами – еще один забор из колючки. Перед воротами собралась небольшая кучка людей. По форме я узнала милиционеров, пожарника и спасателей. Еще пятеро были в форме, незнакомой мне – черной, напоминающей спецназовскую, но не в ботинках, а в обычных кирзовых сапогах. Они были с автоматами и явно преграждали остальным путь в лагерь, за колючку.
Издалека слышно было, что разговор шел на повышенных тонах. Майор остановил своих людей метрах в ста пятидесяти от периметра лагеря и приказал ждать, а мы с ним направились к воротам.
– Да идите вы все туда, откуда явились! – орал на остальных толстый подполковник в черной форме. – Я никаким пожарникам и спасателям не подчиняюсь, а ментов у меня у самого в лагере хватает: сидят, голубчики, по разным статьям…
– Здравому смыслу ты хотя бы подчиняешься, Кузин? – орал в ответ майор-милиционер. – Сожжешь лагерь вместе с людьми, расстреляют же, козла!.. Ведь под вышку идешь, подумай, Кузин!
– Это ты их, что ли, людьми называешь? – махнул рукой назад толстый начальник лагеря. – Это висельники! Сгорят, и хрен с ними!
– Сейчас с тобой хрен будет, морда жирная! – ввязался откуда-то сбоку высокий крепкий спасатель, в котором я, к своему удивлению, узнала Кавээна.
Он пошел на толстяка, которого милиционер назвал Кузиным, но тот забежал на спины четверых охранников, а они угрожающе вскинули автоматы и недвусмысленно передернули затворы.
– Еще шаг, стрелять буду! – заорал толстый полковник, хотя в руках у него не было никакого оружия. – Всех положу за нападение на лагерь! Слушай мою команду! – закричал он своим охранникам. – Шаг вперед – нападение!
Кавээн остановился и, сплюнув, вернулся к остальным. Пока он шел, в спину ему смотрели четыре ствола… Потом охранники опустили автоматы и вслед за начальником прошли через ворота на территорию лагеря. Кузин выразительно помахал нам рукой, жестами показывая, что разговор окончен и мы должны немедленно покинуть территорию перед воротами.
Ростовский майор, наблюдавший эту сцену, не вмешиваясь, сказал громко и уверенно:
– Садись, мужики, кури! Думать будем, что делать с этим козлом!
– Что тут думать, у меня приказ полковника, – тут же вскинулся милицейский майор, – очистить территорию перед фронтом огня… Он приказ отдал – пусть он и думает! Мое дело доложить…
– У меня тоже приказ, – возразил еще один мужчина, в форме спасателя. – Только тот, кто его отдал, далеко, а я здесь. Мне и думать… Пока ты докладывать будешь, сгорят мужики…
Он кивнул головой на лагерь.
– Или разбегутся, когда бараки гореть начнут, – сказала я.
– У этого козла не разбежишься, – возразил милиционер. – Кузин их постреляет всех до одного. Я его давно знаю… У него смертность в лагере выше, чем в Чечне… Зверь…
– Сволочь он трусливая, твой Кузин, – проворчал Кавээн. – Я б его придушил!
И он сжал свой огромный кулак. Убедительно у него получилось.
Мы расположились на траве неподалеку от колючей проволоки. Мужчины молча курили, перебрасываясь незначительными фразами, а я перебралась поближе к Кавээну и взглянула на него вопросительно…
– Новосибирцы здесь, – сказал он мне тихо. – Ростовцы тоже?
Я кивнула.
В этот момент из леса показалась еще одна колонна спасателей – человек двадцать… Когда они подошли поближе, лица у нас с Кавээном вытянулись: впереди рядом с командиром мы увидели Григория Абрамовича. Значит, москвичи тоже здесь. Непонятно… Что же – и волгоградцы здесь будут?..
Григорий Абрамович не стал разыгрывать комедию и делать вид, что мы не знаем друг друга. Он подошел к нам с Кавээном и сразу же сказал:
– Знаю, знаю – все четыре группы почему-то собрались здесь…
– Четыре? – переспросил Кавээн.
– За москвичами идет отряд волгоградцев, – хмуро пояснил Григорий Абрамович. – Я еще не разобрался, случайность это или чья-то очень хитрая комбинация, но все отряды, которые были у нас под подозрением, оказались здесь…
Он вытер вспотевшую лысину и тяжело вздохнул, переводя дыхание. Быстрая ходьба по лесным дорогам его заметно утомила.
– За своими объектами продолжайте пока следить, вплоть до моего указания об отмене наблюдения, – сказал он. – Что тут у вас с этим Кузиным?
Не спрашивая, откуда Грэгу известна фамилия начальника лагеря, Кавээн вкратце объяснил ситуацию, которая сводилась к тому, что лагерное начальство отказывалось эвакуировать лагерь.
Григорий Абрамович задумался. Потом приказал нам ждать – точно так же, как ростовский майор своим «гвардейцам», и пошел совещаться о чем-то с командиром московского отряда спасателей, который, как я разглядела, носил звание полковника МЧС.
О чем они говорили, мне слышно не было, мы с Кавээном лежали на траве лицом друг к другу, и вскоре к нам присоединился Игорек. Он был хмур, не сказал нам ни слова, лег рядом на спину и уставился в небо.
Не знаю, о чем думали Кавээн с Игорем, судя по их лицам, мысли их одолевали не особенно веселые. А меня не покидало навязчивое ощущение того, что я занимаюсь не своим делом.
Почему, скажите на милость, мы сидим, вернее, лежим здесь, когда совсем рядом бушует в лесу огонь и каждые лишние руки – на вес золота? А нас тут сидит больше ста человек, и все мы ждем неизвестно чего… Ждем, когда этот мерзавец Кузин надумает выводить людей из лагеря. Не может же он их оставить за колючкой и смотреть, как они будут метаться среди горящих бараков…
Надеяться на то, что огонь не переберется через ряды колючки, глупо. Искры летят на добрую сотню метров, за лето не было почти ни одного дождя, деревянные строения высохли и вспыхивают как порох. Одной искорки хватит, а ветер будет их снопами носить…
А я должна еще какого-то предателя вычислять среди своих, среди спасателей… Люди думают о том, как беде помочь, а я? Хожу и подозреваю всех подряд – не ты ли предатель? Не ты ли агент ФСБ? А может быть, это ты?.. Гадость, а не работа…
Мне стало жалко саму себя, и это меня немножечко отрезвило. Я давно научилась ловить себя на этом чувстве – на жалости к самой себе. Как только оно возникает – значит, что-то не в порядке в твоих делах… Нужно внимательно думать, что и как изменить в своих делах, мыслях или, наконец, представлениях о жизни. Потому что жалость – не причина, а следствие твоих же ошибок, которые ты недавно наделала.
Ну хорошо, а в чем, собственно, я ошиблась… А ты не дергайся, сказала я самой себе, сейчас разберемся. В какой момент мне себя жалко стало? Что я тогда думала, о чем? Да о том, что мне не нравится работа контрразведчика. Я даже аргументы нашла в подтверждение того, что это плохая работа. Ну, аргументы всегда находятся, когда они нужны. Обосновать можно все, что угодно, если есть внутреннее убеждение в своей правоте. Но в данном случае я обманывала себя, это я уже поняла. Не работа плохая, а контрразведчик из меня пока что никудышный. Признаваться в этом человеку всегда трудно. Вот и пыталась себя обмануть, свалить свою вину на кого-то другого, на характер работы.
А почему я решила, что я плохой контрразведчик? Этот вопрос сильно заинтересовал меня. Ведь это, по сути дела, вопрос моего профессионализма, вопрос о том, стоит ли мне вообще этим делом заниматься, есть ли у меня перспектива?
Мне понадобилось очень немного времени, чтобы разобраться с этой своей проблемой. Я слишком положилась на Григория Абрамовича. Это обычный синдром ученика, действия которого сковывает авторитет учителя. В результате ученик пассивен, ждет приказа вместо того, чтобы действовать самому, и, как следствие, упускает всяческую инициативу и не добивается результата.
