— А свет нельзя ли поярче сделать? — деловито попросил он.
Мирон Ефремыч обернулся и сразу построжел:
— Э-э, мы так не договаривались! Никаких фотографий! А ну прячь свою механику! — Курепкин был страшен в гневе. — Да меня сразу попрут, как узнают. Смотреть — смотрите, если уговор был. А насчет фотографий — уж извините, это вам не пляж с голыми бабами. Это медицинское учреждение!
Леня, пожав плечами, спрятал фотоаппарат и вопросительно посмотрел на Владу Петровну. Та не отрываясь глядела расширенными глазами на раздувшееся потемневшее тело, лежащее на столе. Желтые ногти, волосатые ноги, поникший мужской орган, щетина на землистом лице — безобразное нагромождение разлагающейся плоти, некогда деятельной и жизнеспособной. Вдоль тела, от горла до паха, шел багровый грубый шов. Таким швом обычно зашивают мешки с почтой или посылки. Курепкин продолжал экскурсию. Он вдохновенно рассказывал:
— А этого уже обмерили, взвесили, в журнал записали, под микроскопом рассмотрели — все как полагается. — Хозяйственный санитар ногой отшвырнул окровавленные тампоны, валявшиеся около стола.
Спутница Лени, с каждой минутой все сильнее сжимающая его руку, вдруг резко ослабила напор. Леня услышал около себя мягкое шуршание. Он оглянулся и увидел, что Синебрюшко, белая как мел, медленно оседает на пол, глаза у нее закатились, а подбородок задран вверх.
— Ей плохо, — только и успел сказать Леня и кинулся поднимать бесчувственное тело.
Курепкин неохотно прервал демонстрацию и, обернувшись, с презрительным спокойствием сказал:
— Так я и знал… Баба… А ну тащи ее отсюда. Нам еще только неучтенного жмурика не хватает.
Леня подхватил обмякшую начальницу и потащил вон из комнаты. Санитары, все еще продолжавшие в своей столовой пополуденную трапезу, понимающе закивали головами. Один из них, жуя бутерброд, мудро заметил:
— Это попервости.
Влада Петровна была почтительно усажена на стул.
— Воды дайте, — попросил немного растерявшийся Леня.
— Да чего там — вода! Ты ей лучше водки в рот влей, мигом оклемается, — посоветовал санитар. — Вернейшее средство!
Леня налил в ладонь водки и побрызгал на лицо Влады Петровны. Но она оставалась недвижимой.
— Да лей меж зубов, — советовал один.
Другой знающе возражал:
— Не, не лей, захлебнется.
Леня принял компромиссное решение: за неимением нашатырного спирта он поднес горлышко бутылки к носу начальницы, потом стал хлопать ее по щекам.
Влада Петровна после принятых мер слегка порозовела, открыла глаза и медленно, как сомнамбула, обвела комнату растерянным взглядом. Все с облегчением вздохнули.
— Ну и напугали вы нас, Влада Петровна.
Влада Петровна, увидев свои голые коленки, стеснительно поправила юбку и сказала медленным тихим голосом:
— Не понимаю, совсем не страшно было, только запах…
— Пойдемте на свежий воздух, там вам лучше станет, — Леня ухаживал за ней, как за тяжелобольной. — Ничего страшного, со всеми бывает, пойдемте.
— А как же репортаж?
— Ничего, ничего, посидите пять минут на свежем воздухе, а я сейчас вернусь.
Они беспрепятственно вышли из служебного входа, старательно огибая на ходу черные окостеневшие мешки. Леня посадил женщину, все еще испытывавшую слабость, на скамеечку, а сам, сказав: «Я сейчас, только шапку свою заберу», — помчался обратно по извилистому коридору.
Курепкин уже убирал с каталки то, что оставалось после по-спартански скромного обеда, недовольно ворча что-то себе под нос.
— Мирон Ефремыч, на пару слов… Разрешите пару кадров снять… Лично для меня, я вам обещаю, что это не попадет в печать. Для семейного альбома, знакомых девушек удивлять. — И Леня вложил в ладонь санитара купюру среднего достоинства.
Курепкин, заученным движением сунув купюру в карман, сурово и непреклонно сказал:
— Кое-что могу показать, только здесь. Части тела. — Гремя связкой ключей, он подошел к стенному шкафу и достал огромную банку с жидкостью, в которой плавала казавшаяся огромной голова зеленоватого цвета. Голова смотрела Лене прямо в глаза своим стеклянным взглядом. Лицо было распухшее, губа отвисла, короткие волосы на голове тихо шевелились, как водоросли в спокойной воде.
— Мирон Ефремыч, хотелось бы тот труп, что вы нам показывали, — пробовал мягко настаивать Леня.
— Не, и не проси. Сейчас доктора с обеда пойдут. — Санитар был неумолим, как палач. — Отличная голова, не знаю, чего тебе еще надо, прекрасно сохранилась, нашли ее где-то в Подмосковье, на свалке, отмыли. А тело не нашли. Хочешь, внутренности могу еще достать?
— Не надо. — Лене пришлось сделать несколько снимков суперголовы, не терять же десятку. Курепкин спрятал голову в шкаф и строго посмотрел на назойливого посетителя — казалось, взгляд его намекал на нечто большее. Посетитель воспринял строгий взгляд совершенно особым образом. Он достал из кармана розовую купюру и вложил ее в ладонь санитара. — Ну, Мирон Ефремыч, один кадр того мужика — и я убегаю. И вы меня больше здесь не увидите и не услышите.
Мирон Ефремыч, почувствовав разумный деловой подход, согласился, но не слишком-то и охотно, а как бы уступая превосходящим силам противника. Однако уже менее строго сказал:
— Ну, уломал. Один секунд, время пошло. Зашел, вышел — и ни звука. Если что, ты внук Марьи Ефимовны, понял?
— Понял. — И Леня, предводительствуемый санитаром, заспешил в прозекторскую, на ходу вынимая и настраивая фотоаппарат.
Инстинктивно нащупав на стене выключатель, он повернул тугой рычажок. Раздался треск люминесцентных ламп. У ярко освещенного помещения был менее гнетущий вид. В голове громко звучало: «Скорей, скорей». Курепкин озабоченно оглядывался и, прислушиваясь, торопил. Фотограф подскочил к облюбованному покойнику и, лихорадочно щелкая и перематывая пленку, сделал кадра четыре с разных позиций и уже приготовился снять лицо крупным планом, как вдруг в коридоре, до того мертвенно молчавшем, послышались отдаленные голоса. Фотоаппарат щелкнул в последний раз. В этот момент испуганный Курепкин дернул фотографа за руку и потащил к двери. Они пулей вылетели вон.
Леня уже был около выхода, когда услышал за спиной, как перетрухнувший Курепкин вдохновенно врал:
— Да это внучек Марьи Ефимовны, бабку свою искал. Но я его мигом выпроводил, в наилучшем виде…
Леня, вытирая испарину со лба, выбежал в скверик. Ему было жарковато. На скамейке его ждала продрогшая Влада Петровна. Она, увидев своего фотокора, стремительно встала и сказала рухнувшему в изнеможении на скамейку Леониду:
— Мне уже лучше, я готова продолжать. Идем?
— Нет, Влада Петровна, мы безнадежно опоздали. Там уже работают врачи, нас больше не пустят. — И, выпуская изо рта клубочки белого пара, добавил: — Меня еле ваш Курепкин успел вывести. Не волнуйтесь, у меня есть прекрасный снимок мертвой головы. Мы поместим его, вы напишете пару слов — и все будет о’кей.
Они медленно побрели к остановке троллейбуса. Накрапывал холодный дождь, грозящий превратиться в мокрый снег. Подошел троллейбус. Толкаясь и шмыгая от холода носами, репортеры погрузились в него. Влада Петровна еще некоторое время глубоко вздыхала, глядя сквозь запотевающее стекло на блеклые дома с яркими вывесками магазинов. За домами, в вышине, проплывали огромные темные трубы, подпирая нависшее над городом свинцовое небо, в бездонном чреве которого исчезали клубы черного дыма.
Леню самого слегка удивило собственное поведение в морге. Без преувеличения можно сказать, что он от себя этого не ожидал. Вовсе не любовь к «чернухе», не праздное любопытство и не некрофилия им двигали, заставляли платить едва ли не последние деньги черт знает за какую ерунду. Кстати, довольно большие деньги для человека, сидящего на мели. Надо полагать, это была интуиция, сработавшая у Соколовского, как у подрывника — в самый критический момент. Она толкала его на неординарные поступки, заставляла двигаться, говорить именно те слова, что он говорил, именно таким тоном, как было нужно, заставляла совать деньги Курепкину и скрывать этот факт от Влады Петровны.
