Потом, много позже, Ирина мне кое-что рассказала о своей семейной жизни. Не хочу вдаваться в подробности, но причиной разрыва оказалась Иркина беременность. Ее муж, как и она, художник, но в отличие от нее, гениальный, вечно сидел без денег, так как считал ниже своего достоинства "работать", а не "творить". Деньги зарабатывала Ирка - художник-иллюстратор в одном из крупных издательств. На жизнь хватало, но не более. А тут ребенок.
Ирка пропустила - то есть просто проворонила по темноте своей все признаки "интересного положения", а когда спохватилась, то денег на нелегальный аборт у специалиста не нашлось. Хватило на криминальный, в результате которого она чуть не отдала Богу душу, после чего попала в больницу с заражением крови. Ее спасли чудом и... дали стопроцентную гарантию того, что детей у нее уже не будет никогда и ни при каких условиях. А ее прекрасный муженек ни разу не выбрал времени ее навестить. К Ирине ездила Лидия Эдуардовна и Семен Френкель. Родная же бабка наотрез отказалась даже слышать о внучке и встретила ее дома одним-единственным словом:
- Детоубийца!
В результате Ирка перетащила кое-какие пожитки в опустевшую комнату бабы Фроси, а с Марией Степановной просто перестала разговаривать. По правде сказать, и та не стремилась помириться:
- Я свою жизнь прожила. Думала, понадоблюсь правнуков нянчить, так откуда же они теперь возьмутся? Ты, Регина, вообще невинная девушка, как ты с этой распутницей разговариваешь? Это надо придумать - аборт делать!
В общем, без мужа рожать - грех, аборт делать - преступление, а я "голубица непорочная". Я плюнула и перестала вмешиваться. У бабки явно поехала крыша, а Ирину мне было безумно жаль.
Самое забавное заключалось в том, что баба Маша, в пику родной внучке, начала привечать соседскую девочку - Верочку. Забавно это было потому, что хорошенькая, как куколка, Верочка была отнюдь не безгрешна, скорее наоборот. Ее мама тихо скончалась во сне, братцы давно жили своими домами, а отец по старости уже начинал заговариваться. Поэтому Верочка вытворяла все, что ей приходило в прелестную голову. К тому же не училась и не работала.
Помимо Ирины мне, честно говоря, было жаль себя. Когда я только-только притерпелась к своему калечеству, закончила институт и получила надомную работу, стала прихварывать моя мама. Сначала мы с ней все списывали на усталость - уставала она каждый вечер смертельно. Потом начались всякие недомогания. Но, как это у нас водится, к врачам мама до самого последнего момента обращаться не желала. А когда наконец обратилась...
В общем, в больницу ее положили просто для соблюдения формальностей: рак крови неизлечим. Да еще потому, что "вошли в положение": сиделка из полупарализованной дочери - из рук вон. Но перед самой смертью все-таки выписали. И две недели мама пролежала дома, угасая у меня на глазах. Беспокоилась она только об одном: что будет со мной после ее смерти. Хотя в общем-то оставляла не маленького ребенка, а женщину "за тридцать". И все же, все же...
И в эти же страшные две недели я совершила смертный грех. Возроптала. Маме только-только исполнилось шестьдесят семь - и она умирала. А Елена Николаевна - безумная, одинокая, никому не нужная в семьдесят с лишним жила. Две другие старухи - "ровесницы века" - на моей памяти ничем серьезным никогда не болели и в свои восемьдесят с бо-о-льшим хвостиком могли дать фору любой пятидесятилетней тетке. Почем мама, а не они, свое уже отжившие? Да, это были жестокие мысли, но и ко мне ведь жизнь была на слишком ласкова.
В один из вечеров мы курили с Ирой на кухне и я призналась ей в своих мысленных жалобах. Та фыркнула:
- Велик грех, подумаешь! Но я тебе скажу: это поколение особой закалки. Тройной. Они столько вынесли, что у них, наверное, особый иммунитет выработался. Мы с тобой из другого теста. Пожиже.
- Можно подумать, ты живешь в Калифорнии и получаешь от жизни только наслаждение! О себе вообще молчу.
- Мы с тобой войну не переживали и того, что до нее - тоже. А наше личное... Это для нас трагедия, а с точки зрения истории - так, плевок из космоса.
На скромных поминках Лидия Эдуардовна неожиданно произнесла вслух то, о чем я думала и за что себя упрекала:
- Несправедливо. Обо мне смерть забыла, молодых подбирает. Ну, да с Господом судиться не будешь, он знает, что делает.
- Да, зажились мы с тобой. - поддержала ее Мария Степановна. Хотя у нас теперь Регина - как оставишь? Придется, видно, тянуть...
- Я могу переселиться в интернат, - неизвестно на что обиделась я.
- Туда, как и на кладбище, всегда успеешь, отмахнулась Лидия Эдуардовна. Жизнь, Региночка, штука сложная, никогда не знаешь, что завтрашний день принесет.
Вот это было правильно, хотя завтрашний день ничего не принес. Но через неделю после этого семья Френкелей получила разрешение на эмиграцию, которого они дожидались всего-навсего десять лет.
Возможно, их выпустили давно, если бы не Семка. Мало того, что он успел срок в лагере, так не было ни одной диссидентской акции, в которой бы он не принимал самого деятельного участия. За что его регулярно задерживала милиция и, похоже, избивала. Почему не посадили снова - загадка. Или просто недосмотр.
Когда же разрешение было, наконец, получено, его мать, Ревекка Яковлевна, боявшаяся всего на свете, вдруг наотрез отказалась уезжать, намереваясь умереть на Родине. Семен терпеливо уговаривал ее, пока не взорвался:
- Или мы едем все вместе, или вообще не едем! Как ты будешь одна с отцом, подумай? Дом расселят, через пару лет ты очутишься одна на последнем этаже где-нибудь у черта на рогах и никому до тебя не будет никакого дела. Последний шанс - дожить остаток дней по-человечески. Там ты спокойно сможешь поставить чайник на плиту и никто тебя за это не обзовет "жидовской мордой".
Тетя Рива сдалась и начала готовиться к отъезду, то есть перебирать свои нищенские "сокровища" и размышлять, что брать, а что оставить. Размышления эти прерывал тот же Семен, который просто сгребал в охапку содержимое очередной коробки или узла и молча тащил все это на помойку. Одним словом, не соскучишься.
Меня он развеселил тоже: предложил руку и сердце. Наверное. Следовало согласиться, но здравый смысл удержал. Кому я там нужна - калека?
- А кому ты нужна здесь? - резонно спросил Семен. - Елене Николаевне? Марии Степановне? Или нашему передовику-антисемиту?
- Не знаю. Знаю только, что с таким "обозом" - парализованный отец и полупарализованная жена - тебе там не обрадуются. И вообще не дури. Что тебе приспичило тащить за собой жену местного изготовления? Да еще русскую. Женишься там на своей...
- А я, может, патриот! И потом лучше русских женщин не бывает, это уж ты мне поверь. Когда-то я это на практике проверил. А теперь Региночка, мне никакой женщины уже не нужно - охранники в лагере постарались, соседи по нарам добавили, родная милиция в Москве завершила.
- Не сходи с ума. Спасибо, конечно, за заботу, но никуда я не поеду. Женись на Ирине, она не чает отсюда выбраться.
- Ладно, - покладисто согласился Семен, - посиди пока здесь. А когда надоест - напиши. Я тебе оттуда жениха пришлю. Настоящего.
- Договорились. Только чтобы брюнета, с голубыми глазами, не старше тридцати пяти, рост - метр девяносто, вес - девяносто, плечи широкие, пальцы - тонкие. Я девушка привередливая, с моей красотой можно и повыпендриваться.
- Не ерничай, теперь этого не могу! Это у нас если в кресле - то инвалид и должен плести авоськи. А там - просто немного ограниченный в передвижении человек. А вообще ты довольно красивая, особенно если причешешься...
Я запустила в Семку подушкой. А он в тот же вечер сделал предложение Ирке. Если Семеном овладевала идея - средства против нее не было.
Ирина тоже отказала: она все еще надеялась на брак по любви. Так что Семену и во второй раз не удалось никого осчастливить. А вот третья попытка была успешной.
Верочка Сергеева, к неописуемому ужасу своего одряхлевшего отца антисемита, оказалась, как тогда говорили, "девицей легкого поведения". Интердевочка еще не была написана, посему профессия путаны в моду не вошла. Верочка была одной из первых, так сказать "легальных", то есть не слишком маскирующих свое занятие от общественности. Отец, разумеется, все узнал последним. И то когда чисто случайно уронил дочкину сумочку на пол и оттуда выпала пачечка "не-наших" денег.
Сцена, разыгравшаяся вслед за этим, была чудовищной. Иван Ильич кричал так, что слышно было не только по всей квартире, но, наверное, и в доме напротив. Слов, разумеется, не выбирал, говорил те, которые хорошо усвоил с детства. Верочка отвечала тише, но лексикон у нее был примерно такой же. Самым приличным выражением в устах отца был примерно такой же. Самым приличным выражением в устах отца было "шлюха", удочери - "старый идейный козел". Старик посулил проклясть родное дитятко, но это не произвело на юную деву решительно никакого впечатления. Она только фыркнула:
