Вся семья Роберта давно уже мечтала перебраться на Запад, но до горбачевских послаблений сделать это было практически невозможно. В конце восьмидесятых из советской тогда еще Прибалтики начали выезжать многие, главным образом, в Швецию или Финляндию. По просьбе Эвы, матери Роберта, ее английские родственнички выслали приглашение, но на этом сочли свою миссию законченной и, когда таллиннское семейство со всем нехитрым скарбом прибыло в Лондон, даже на порог не пустили. После многомесячных мытарств семья осела в Эдинбурге. Старший брат, работавший грузчиком в Таллиннском порту, нашел здесь работу по специальности. Сестра-студентка устроилась стриптизершей в сомнительный ночной клуб. Отец инженер и мать завклубом получали мизерное социальное пособие, а Роберт перебивался случайными заработками. Жили все в двух комнатках матросского бордингауза и с тоской вспоминали прежнюю свою четырехкомнатную квартиру с видом на парк Кадриорг.
– А у меня просторный двухэтажный домик в Грэндже, это вполне престижный пригород Эдинбурга, – как бы невзначай бросил Александр. – Мы живем вдвоем с престарелой родственницей. Не считая служанки, разумеется.
На это юный Роберт лишь печально вздохнул.
– Что бы вы сказали, если бы я предложил вам пожить у нас. Восемь комнат на двоих – вполне можем потесниться…
– Но… Но мне не по карману такое жилье…
– Что-нибудь придумаем. Например, вы могли бы привести в порядок мой сад.
– Да я вообще-то не ас в этом деле… Если честно – ни в каком деле не ас. Разве что английскому в школе прилично научили, но здесь этим не заработаешь…
– А вы соглашайтесь, Роберт. Хозяин я добрый. Очень добрый. – Лерман накрыл ладонь юноши своей и ласково заглянул в глаза. – Кстати, вы так и не назвали мне свою фамилию.
Роберт опустил глаза и промямлил что-то неразборчивое.
– Что-что? Повторите, пожалуйста, погромче.
Роберт набрал воздух в легкие и выпалил:
– Отсосон!
– Как вы сказали? Отсосон? Роберт Отсосон? Не понимаю, чего тут стесняться. Редкая, но вполне нормальная прибалтийско-скандинавская фамилия.
– Но только не по-русски… На русском уличном жаргоне, если ударение перенести с первого слога на последний, это знаете что означает?..
Роберт склонился к самому уху Лермана и зашептал. Александр Ильич расхохотался.
– Простите… простите, милый Роберт… – залепетал он, отдышавшись и утерев слезы. – Я ни в коем случае не хотел вас обидеть и не хочу… Но если бы вы знали… Если бы вы только знали… Давайте-ка, дорогой друг, закажем шампанского по этому поводу!
– По какому такому поводу? – набычившись, отрывисто спросил Роберт.
– Позже, мальчик мой, позже…
И только через полтора часа, после бутылки «Клико» и посланной ей вдогонку пинты двенадцатилетнего «Лафройга», окосевший Лерман подмигнул через стол окосевшему Роберту:
– А что, заинька, не заняться ли нам тем самым, что по-русски означает твоя фамилия? Друг дружке по паре раз?..
Роберт несколько секунд смотрел на него совершенно бессмысленным взглядом, потом нетвердо поднялся и положил руку на ширинку.
– Пш-шли… Где здесь тубзик?
Александр подпрыгнул, как чертик на пружинке, обнял Роберта за плечи и, стреляя глазами по сторонам, усадил на место.
– Зачем же так, дружочек мой, закажем такси, поедем ко мне… Заодно и квартирку посмотришь…
Роберт окончательно переехал к Лерману и поселился в двух комнатах с видом на море. Но случилось это уже после того, как из дома столь же окончательно выехала Анна. О своем решении она сообщила ему, когда Роберт в третий раз остался у Лермана на всю ночь. Александр пытался уговорить ее остаться, но как-то вяло и неубедительно. Анна осталась непреклонна.
– Мне дела нет, хоть с мальчиком живи, хоть с девочкой, хоть с собачкой, мне вы не мешаете, и ухожу я вовсе не из-за вас. Есть вещи и поважнее.
– А мы бы тебе помогали, заботились…
– Я сама о себе позабочусь. И помощники найдутся.
– И куда же ты пойдешь, интересно?
– Есть тут дом в одной деревеньке… Сестры выкупили, – снизошла до объяснений Анна. – Там и поселюсь… Уж близок мой Переход, готовиться буду, отдам остаток дней Служению. Так что будем прощаться, Ильич Александр. Спасибо тебе за все, и злом не поминай меня, старую. Аминь.
– Аминь… – прошептал Лерман.
После ее отъезда он несколько часов шатался по дому как потерянный, а потом позвонил Роберт, и река жизни побежала по новому руслу…
Они и скандалили, как заправская супружеская пара. Бобби визжал, топал ножками, бил посуду, обзывал Александра жмотом и сквалыгой. Тот в ответ стучал кулаком по столу, орал, что он пока еще не казначейство и денег на костюмы от Армани и запонки с бриллиантами не печатает, и вообще, чем сорить направо-налево сотнями и строить глазки первому встречному, не лучше ли чем-нибудь путным заняться, например, учиться пойти куда-нибудь.
– Ах, так! Ах, так я тебя объедаю?! Да подавись ты, благодетель!
И в лицо Александра летел кусок курицы или недоеденный кекс.
Такие сцены повторялись все чаще и чаще. Иногда после них Бобби хлопал дверью и исчезал на несколько дней, но всякий раз возвращался, приносил какой-нибудь мелкий, но приятный подарочек, виновато ластился к Александру, тот оттаивал, и начинался новый цикл.
Но однажды Бобби не вернулся, а через месяц Александр узнал из газет, что молодой Роберт Отсосон, арестованный при попытке ограбления ювелирного магазина в Челси, приговорен к четырем годам тюремного заключения. Александр взял в архиве короткий отпуск и помчался в Лондон. Но в исправительном учреждении Колдбат, где содержался Бобби, ему сообщили, что заключенный Отсосон от свидания с мистером Лерманом отказывается и администрация не может принуждать его, тем самым нарушая конституционные права. Александр до закрытия просидел в ближайшем пабе, а потом отправился в Сохо разгонять печаль в каком-нибудь «голубом» заведении…
Он пошел вразнос – пьянствовал сутками напролет, вступал в неразборчивые связи, «снимал» дешевых размалеванных профессионалов, его неоднократно вышибали из кабаков, били, обкрадывали, на службу он нередко выходил в непотребном виде, а случалось, что и вовсе не выходил… Ему ставили на вид, делали предупреждения, понизили в должности, переведя в рядовые архивисты, и посадили в самый дальний и пыльный закуток, чтобы не смущал посетителей своей гнусной, помятой рожей. После того как, столкнувшись в туалете с главным хранителем архива, Лерман обоссал начальству брюки, его и вовсе выгнали с позором.
Неделю он провел в полном беспамятстве и пришел в себя в зарешеченном боксе психиатрической лечебницы. Как он сюда попал, ему так и не рассказали, только позже, уже посередине курса лечения, показали его фотопортрет, сделанный при поступлении. Александр пришел в ужас.
Но самым страшным было не это. Как показали анализы, он подцепил ВИЧ-инфекцию…
На прежнюю работу его приняли неохотно – и только по постановлению суда. Но опасения руководства архива были напрасны. Лерман приходил минута в минуту, осунувшийся и мертвенно-бледный, но трезвый, как стеклышко, тихой мышью сидел в своем пыльном углу, служебные обязанности исполнял безропотно и безукоризненно, с сослуживцами общался минимально и по необходимости, в столовую на обеденный перерыв не выходил – достав из портфеля термос и пластмассовый ланч-бокс, перекусывал прямо на рабочем месте, в конце дня вставал и тихо уходил ровно на две минуты позже всех. Только вот прибаливал часто и подолгу…
От суицида его удерживало только одно – чувство глубокой вины перед несчастным Бобби, пострадавшим, конечно же, по его вине, ведь только его, Лермана, черствость и скаредность толкнула мальчика на отчаянный и безрассудный шаг, приведший за решетку. Давно уже было составлено завещание в пользу Бобби, по которому ему переходили и дом в Грэндже, и те шесть тысяч фунтов, которые Александр Ильич так и не успел спустить в лютую фазу своего умопомешательства.
Но этого было мало, мало!
Лерман лихорадочно думал, и все его мысли так или иначе сводились к персоне мисс Дарлин Теннисон.
Безусловно богата, вхожа в высшее общество и некоей таинственной нитью связана с Анной, следовательно, в какой-то степени и с ним, Александром Лерманом… И с именем «Татьяна», слетевшим с губ Анны за миг до того, как старуха лишилась чувств…
Вспоминай, Ильич, вспоминай!
Татьяна. «Мальчик Никита и девочка Татьяна». Ленинград. Дочь и ее семья. Дочь Ада. Муж-ученый. «Академик жизнь в пробирке выводил, да не вывел». Фамилия. Фамилия???
Йоль…
«Дейрдра всегда «йолькой» называла…»
«Йолька»! Смешно… Как в Ленинграде у Ады. Йолька в доме За…».
За… ски. Закруски? Нет, длиннее, и что-то посередине… Закрусесски? Закрутевски…
Анна знает все ответы, но никак ее не найти… И ведьм с ведьмаком как ветром сдуло, спросить не у кого… Но даже если встретишь, спросишь, найдешь и опять спросишь – ответит?
