Вернувшись домой, я позвонил Филиппу. Мир тесен — может, Филипп как хирург городской больницы что-нибудь знал о психиатрической клинике и ее врачах. У него как раз начинался вечерний обход, и он пообещал перезвонить. Но через час раздался звонок в дверь, и Филипп собственной персоной вошел в квартиру.
— Я подумал, лучше я загляну к тебе. Мы так редко видимся.
Мы устроились в гостиной, которая одновременно служила мне кабинетом, на угловом кожаном диване, перед открытой дверью на балкон. Я откупорил бутылку вина и рассказал Филиппу о своих приключениях в психиатрической больнице.
— Я совсем запутался. Вендт со своим глупым враньем, этот мракобес Эберляйн и намеки санитара насчет директорского любимчика — ты в этом что-нибудь понимаешь?
Филипп залпом выпил бокал моего роскошного эльзасского рислинга и протянул его мне, требуя добавки.
— В пятницу у нас в яхт-клубе Праздник весны. Я возьму тебя с собой, и ты сможешь спокойно поговорить с Эберляйном.
— У Эберляйна есть яхта?
— «Психея». «Хальберг-Расси 352», ходовые качества под парусами — как у четырехтонника, шикарная посудина. — Бокал Филиппа уже опять был пуст. — Ты называешь Эберляйна мракобесом — я знаю только, что это энергичный, властный руководитель. Больница была в плачевном состоянии, когда его назначили заведующим, а теперь ее не узнать. В своем деле он считается традиционалистом, но я не думаю, чтобы какой-нибудь реформатор на его месте все делал бы иначе и лучше, чем он. То, что он прикрывает Вендта, как-то не вписывается в общую картину. Конечно, он, скорее всего, по-разному оценивает своих врачей. Вполне возможно, что Вендт нравится ему больше других. Но если бы этот Вендт, о котором я пока ничего не слышал, действительно так вляпался, как ты говоришь, — то я бы не хотел оказаться в его шкуре.
— А как тебе в своей собственной шкуре?
Филипп, уже успев оприходовать и третий бокал, теперь задумчиво вертел в руке бокал и выглядел далеко не самым счастливым человеком на свете.
— Фюрузан переехала ко мне…
— Просто так взяла и переехала?
Он кисло улыбнулся.
— Как в рекламном ролике банка ипотечного кредитования. Звонок в дверь — и на пороге стоит она, со своими пожитками, в сопровождении какого-то типа. Транспортного агента, который приволок ее вещи в мою квартиру.
Эта новость произвела на меня глубокое впечатление. Сколько я знаю Филиппа, он постоянно клеит каких-то женщин, тащит их в ресторан, а потом в постель, и на этом все кончается. Как он сам любит повторять, с медицинскими сестрами — так же как с медицинскими учреждениями: либо ты быстро выписываешься, либо превращаешься в «безнадежный случай». Так что в отношениях с медсестрами он проявляет особую бдительность. Не в последнюю очередь еще и в связи с заботой о моральном климате в трудовом коллективе. И вдруг Фюрузан, гордая, пышная медсестра-турчанка одним победоносным броском сметает всю его оборону.
— Когда это было?
— Две недели назад. Мне надо было закрыть у нее перед носом дверь. Закрыть и запереться на ключ. С ее стороны это был запрещенный прием. Но я как-то… прошляпил момент.
Турбо спустился с крыши на балкон и вошел в комнату. Филипп протянул к нему руку и поманил: «Кс-кс». Но кот гордо прошествовал мимо.
— Вот видишь, он чует кастрата и с презрением отворачивается.
Я тоже кое-что чуял. Филипп пришел не потому, что мы редко видимся. Когда я принес из кухни вторую бутылку, он раскололся.
— Спасибо, мне один глоток, я сейчас уже пойду. А если Фюрузан позвонит и спросит про меня… Я не знаю, может, она и не позвонит, но если позвонит… Ты не мог бы… не в службу, а в дружбу… Ты же как детектив должен знать, как действовать в таких ситуациях. Ты можешь ей, например, сказать, что у меня проблемы с машиной, что я поехал к механику, которого ты хорошо знаешь и который может только сегодня… И я сижу и жду, пока он не разберется с машиной, а у него в мастерской нет телефона. Понимаешь?
— Ну и кто она такая?
Он, как бы извиняясь, пожал плечами и поднял руки.
— Ты ее не знаешь. Она из Франкенталя, учится на медсестру. Но фигура, скажу я тебе!.. Груди — как зрелые плоды манго, а зад — как… как…
— Тыквы?
— Точно. Тыквы. Или нет, дыни — не желтые, а зеленые, с красной мякотью… А может… — Но он так и не нашел подходящего сравнения.
— Если хочешь, можешь сказать Фюрузан, что мы с тобой решили где-нибудь выпить. Я сегодня вечером уже не буду подходить к телефону.
Он ушел, а я сидел и смотрел в сумерки, размышляя то о деле, которое расследовал, то о Филиппе. Фюрузан не позвонила. В десять часов пришла Бригита. Меня вдруг разобрало любопытство — прежде чем она успела надеть ночную сорочку, я окинул быстрым внимательным взглядом ее прелести. Тыквы? Нет. И не дыни — не желтые и не зеленые. Бельгийские помидоры.
Комиссар полиции Нэгельсбах всегда отличался неизменной сдержанностью и вежливостью. Таким он был во время войны, когда мы познакомились в гейдельбергской прокуратуре, и не изменился в общении со мной, после того как мы стали друзьями. Мы оба давно уже вышли из того возраста, когда дружба живет сердечными излияниями.
Придя на следующее утро к нему в Главное управление полиции Гейдельберга, я заметил, что с ним что-то происходит. Он не встал из-за стола и взял мою протянутую руку, когда я уже собрался опустить ее.
— Садитесь. — Он указал на стул, стоявший рядом со шкафом, в нескольких метрах от стола.
Когда я подвинул стул к столу, он наморщил лоб, как будто я нарушил какую-то незримую границу.
Я был краток:
— Дело, которым я сейчас занимаюсь, привело меня в местную психиатрическую больницу. И там мне кое-что показалось более чем странным. Скажите, полиция там недавно работала?
— Я не имею права посвящать вас в детали нашей работы. Это было бы нарушением инструкций.
Раньше мы мало заботились об инструкциях, мы просто облегчали друг другу работу и жизнь. Он знает, что я никогда не злоупотребляю информацией, которую он мне доверяет, а я спокоен за информацию, которую он получает от меня.
— Какая муха вас укусила?
— Никакая муха меня не укусила. — Он враждебно смотрел на меня сквозь маленькие круглые стекла очков.
Я уже готов был вспылить, но вовремя заметил, что его глаза выражают не враждебность, а отчаяние. Он опустил взгляд на лежавшую перед ним газету. Я встал и подошел к нему.
«Копии памятников Италии, вырезанные из пробки» — в статье говорилось о выставке в Касселе, на которой были представлены точные копии античных построек, от Пантеона до Колизея, вырезанные из пробки итальянцем Антонио Чичи с 1777 по 1782 год в Риме.
— Прочтите конец!
Я быстро пробежал глазами статью. В конце приводились слова лейпцигского антиквара, который в 1786 году пришел к выводу, что нет лучшего материала для достоверного и эффектного воспроизведения архитектурных памятников, чем пробка. Я и в самом деле при наличии соответствующего фона принял бы модель Колизея на газетной фотографии за оригинал.
— Я чувствую себя, как Скотт, который обнаружил на Южном полюсе палатку Амундсена. Рени предлагает съездить в субботу или воскресенье в Кассель. Мол, я сам смогу убедиться, что это совершенно разные вещи, которые нельзя сравнивать. Не знаю…
Я тоже не знал. В пятнадцать лет Нэгельсбах начал делать модели известнейших архитектурных памятников из спичек. Время от времени он для разнообразия переключался на другие объекты — «Руки молящегося» Дюрера, золотой шлем рембрандтовского «Мужчины в золотом шлеме». Но главным творческим замыслом всей жизни, главным проектом после выхода на пенсию он определил для себя воспроизведение Ватикана.
Я знаю и ценю работы Нэгельсбаха, но иллюзии реальности, сопоставимой с пробковыми моделями, они действительно не дают. Что я мог ему сказать? Что искусство — это не копирование, а самостоятельное творчество? Что в жизни важна не цель, а путь? Что художественная литература проявила интерес как раз не к Амундсену, а к Скотту?
— Над чем вы сейчас работаете?
— В том-то и дело, что над Пантеоном. Уже месяц. Почему я выбрал именно его, а не Бруклинский мост? — Плечи его горестно повисли.
Я подождал немного, потом спросил:
— Я могу завтра заглянуть еще раз?
— Вы сказали, психиатрическая больница? Я позвоню вам, если что-нибудь узнаю.
С чувством глубокого сожаления о бесполезно потраченном времени я поехал обратно в Мангейм. Мой «кадет» тихо урчал, скользя по гладкому асфальту. Время от времени шины гудели, попадая на желтые нашлепки, обозначающие изменение направления движения по полосам на ремонтируемых участках дороги. Оказывается, в старости провалы и неудачи переносить ничуть не легче, чем в молодости. Правда, ты получаешь по голове не в первый раз, но зато вполне возможно, что в последний.
