— Все равно не понимаю, — упрямо сообщила Марина. — Почему бы тебе прямо не объяснить Кристинке, чего от нее хочешь? — То есть сказать ей: «Детка, я не люблю склок, поэтому обязанность довести Анюту до нужной кондиции возьмешь на себя ты»?
— Жаль лишать девочку иллюзий. К тому же она много о себе возомнит, а мне это ни к чему.
— В любом случае подобные опыты лучше проводить наедине, а не публично.
— Зачем же? Хочется дать Ане возможность сохранить лицо. Пускай имеет повод, ссылаясь на свидетелей, утверждать, будто ушла не потому, что ее довела моя юная любовница, а ради сохранения драгоценной жизни выжившего из ума муженька.
Марина покачала головой:
— Не ты ли меня учил, что слишком сложные решения обычно неверны?
Бекетов пожал плечами и вдруг совсем другим тоном, уже без следа ерничанья, добавил:
— А если честно, меня просто понесло. У меня сегодня тяжелый день, Мариша. Тебе не понять. Тридцать пять — это еще терпимо, я помню, каким юным был в тридцать пять. А мне пятьдесят. Страшно представить.
— А ты не представляй. Ты прекрасно сохранился, и умственно, и физически.
— Да, я не чувствую прожитых лет, — не стал спорить с очевидным собеседник, — но тем не менее я их прожил. Откуда я знаю, когда они дадут о себе знать? Господи, — он сжал кулаки, — еще бы лет… хоть лет десять активной умственной жизни… на десять лет я рассчитываю твердо. Знаешь, мне уникально повезло с Женькой — он настолько неординарно мыслит, что и я, общаясь с ним, начинаю выдвигать самые безумные идеи. И пока что в этом от него не отстаю — даже опережаю. Но это не будет длиться вечно. Я буду счастлив, когда он пойдет дальше меня — но за счет своего развития, а не моей деградации, понимаешь? Видимо, подсознательно мне сегодня захотелось, чтобы все вы горячо и нежно уверили меня, будто я молод. Кстати, типичный старческий синдром. Наверное, и роман с Кристинкой объясняется тем же самым. Идиотским желанием хоть на короткое время стать моложе, чем ты есть. Кристинка чем-то похожа на тебя, какой ты была когда-то. Я часто вспоминаю то время. Очередной признак старости — оглядываться назад, а не смотреть вперед.
— Почему бы и не оглянуться? Тебе можно только позавидовать. Иногда мне кажется, — Марина задумчиво улыбнулась, — наверное, ты — единственный человек, кому никогда и ни в чем не пришлось себя ломать. Удивительно!
— А ты? Если б ты это умела, все у нас пошло бы по-другому. Но ты не умеешь и даже не пытаешься.
— Возможно, но мне приходится за это платить. В личной жизни — одиночеством. В работе — мизерной зарплатой и конфликтами с начальством. В литературе — проблемами с издателями. А ты, не ломая себя, имеешь все, что тебе нужно.
— Женщине всегда приходится платить за то, что мужчинам дается бесплатно, — спокойно сообщил Бекетов.
— В таком случае остается надеяться, — сама не зная, язвит или серьезна, заметила Марина, — что Кристинка умеет поступиться собой, не слишком при этом страдая.
— Ну, за нее можешь не беспокоиться. У нынешнего поколения нет такого понятия, как чувство собственного достоинства. Зато она по-детски ревнива, так что при необходимости повод для расставания найти будет несложно.
Всплывший в памяти эпизод неожиданно закончился, словно оборвалась кинопленка. Дальше Марина вспоминать не хотела, но и этого было достаточно.
— Я пересказала почти дословно, Игорь Витальевич. С точки зрения логики все действительно выглядит нелепо, но я… я ведь знаю этого человека! Я знаю, когда он искренен, а когда нет. Да, он был в тот день на себя не похож, в каком-то странном нервном напряжении, но убивать себя не собирался.
— Я полагаю, — хмуро уточнил Талызин, — вы, Марина, вряд ли видели, как кто-то из гостей с вороватым видом совал в карман роковой пузырек?
— Я сама об этом думала, — вздохнула Марина. — Я точно помню, что, вернувшись к гостям, посмотрела, стоит ли он на месте. Да, стоял. Но больше я на него не обращала внимания.
— Я вообще не понимаю, почему это у вас в лаборатории так беспечно бросают яды. Кто угодно, приходи и бери?
— Игорь Витальевич! А вас не удивляют, что то же самое происходит в любом хозяйственном магазине? Продается полно ядов — плати и бери.
— Ты имеешь в виду, против тараканов? — заинтересовалась Вика.
— Я имею в виду какой-нибудь «Комет» для борьбы со ржавчиной. Он у меня чуть в раковине дыру не прожег — представляешь, что бы он сделал с желудком! Но никто не воспринимает его как яд, он предназначен для другого. Так же и в нашей лаборатории. Если уж на то пошло, можно утверждать, что у нас там полно аппаратуры для убийства. Любой электрический прибор, употребленный не по назначению, — это именно оно.
— Хочется верить, вы никогда не возьметесь за убийства, Марина, — с некоторым почтением заметил следователь.
— Да не отвлекайтесь на ерунду! Итак, Бекетов собирался бросить жену, — многозначительно произнесла Вика. — А она об этом знала? Марина, она не могла вас подслушать?
— Подслушать? — изумилась Марина. — Я не знаю. Перегородка там тонкая. Кто угодно, если бы подошел близко…
— Вот именно! Она подошла, услышала и его отравила. Все ясно.
— Да, — констатировал Талызин, — слава богу, ты не прокурор, а то полетели бы головы! А вам, Марина, тоже все ясно?
Гостья неуверенно пожала плечами.
— Я бы ни рискнула обвинить кого-то конкретно. У Ани действительно есть мотив… даже если она ничего не слышала, она не могла не знать о… Но мотив — это еще не значит… В конце концов, все мы в той или иной степени ревновали — кроме Кристинки, наверное. Да, есть еще Панин! Конечно, Аня ушла от него пять лет назад, но он до сих пор ее любит.
— Быть того не может, — энергично возразила Вика. — Тем более, она стала такая толстая.
— Любит, — твердо сообщила Марина. — Я вижу, как он на нее смотрит. А такие вот выдержанные, они могут очень удивить. В общем, я не уверена в том, кто именно это сделал.
— К тому же, — хладнокровно напомнил Талызин, — версия о самоубийстве впрямую ничем еще не опровергнута.
— Игорь Витальевич! — горячо воскликнула Марина. — Хорошо. Если вы мне скажете: «Марина, я убежден, что это самоубийство». Как только вы мне это скажете, я попытаюсь выбросить все из головы. Не знаю, сумею ли, но вас беспокоить больше не стану.
Она, вздернув подбородок, прямо и выжидательно взглянула собеседнику в глаза.
— Значит, дело ведет Богданов? — вздохнул тот. — Ладно, могло быть и хуже. Он, по крайней мере, мужик без гонора. Завтра… короче, завтра посмотрим.
Все следующее утро Игорь Витальевич был непривычно мрачен. Дело в том, что он страшно не любил выступать в роли просителя. Вика совершенно не могла понять, почему.
— Вот когда тебе откажут, — говорила она, — тогда и переживай, а раньше-то зачем?
Талызин попытался вспомнить, когда ему последний раз отказывали. Давно! В основном, охотно шли навстречу. Так что проблема не в том, проблема в характере. Ему в этом смысле удивительно повезло с женой. Вот у кого характер счастливый и легкий. Правда, иногда на нее находит, как, например, вчера, но тут Игорь Витальевич не в обиде. Ему даже приятно, что у Вики есть подруги, за которых она стоит горой. Многие ли женщины могут этим похвастаться? К тому же Марина — приятная, здравомыслящая особа… короче, ничего не поделаешь, к Богданову обратиться придется. Хорошо еще, это человек простой, открытый и не склонный выпендриваться. Удивления по поводу неожиданного визита коллега не выказал, хотя, разумеется, догадывался, что Талызин вряд ли заявился к нему исключительно затем, чтобы попить чайку. Впрочем, от чая Игорь Витальевич пока отказался. Он предпочитал начинать с неприятного. — Я к вам, Григорий Петрович, за консультацией, — сразу взял быка за рога он. — Вы ведь ведете дело Бекетова?
Только тут собеседник откровенно изумился.
— Бекетова? Ну, да. Если это можно назвать делом. Самоубийство какого-то свихнувшегося профессора. Правда, ученые — они все со сдвигом. Вот мне, например, пятьдесят шесть, да и вам под пятьдесят. И что? Разве мы не умнее всяких молодых, которые только и умеют с важным видом нести ахинею, а элементарных вещей не понимают? Да они по сравнению с нами — слепые щенки, им еще расти и расти. Это я к чему, — опомнился Богданов. — Мужик в расцвете сил — всего-то пятьдесят — отравился, поскольку, видите ли, мозги у него заржавели! Тьфу!
Талызин с трудом сдержал усмешку. Григорий Петрович не зря горячо обличал слепых щенков. Его считали добросовестным, но ограниченным служакой, и дела доверяли только рутинные, а то, что поинтереснее, отдавали молодым.
— Говорите, сам отравился? А нет признаков, что ему помогли? Я совершенно с вами согласен — объяснение самоубийства надуманное.
