— Советую в «Черном орле», у рынка. Это заведение давно зарекомендовало себя, — сказал Биферли. — Сезон кончился, и вы наверняка устроитесь.
— Ну так пошли! — ответил Грисбюль и, когда инспектор отдал необходимые распоряжения, зашагал рядом с ним.
— Позволите подвезти вас? — учтиво осведомился он, открывая дверцу машины.
Биферли поблагодарил. Грисбюль медленно поехал в сторону городка.
— Вам не придется делать крюк, — сказал Биферли, — я живу на главной улице, а вам все равно по ней ехать. — И прибавил обиженным тоном: — Не заехать ли мне все же к доктору Марану? Я думаю, что внушаю ему доверие, ведь я его пациент, он лечил мою селезенку. Хороший, очень хороший врач, ничего не скажешь.
— И хороший стрелок, — не удержался от замечания Грисбюль и быстро отклонил предложение Биферли: — Успеется, завтра тоже день будет! Думаю, что комиссар вас пригласит.
— Как угодно! — только и ответил Биферли, но прозвучало это так, словно он сказал: «Я умываю руки» или «После меня хоть потоп!»
Чтобы его задобрить, Грисбюль сказал:
— Доктор Маран обратился не только к нам, но и к вам, причем к вам даже, наверно, раньше, и это одно уже говорит о том, каким доверием вы у него пользуетесь!
— Доктор Маран? — растягивая слоги, переспросил Биферли. — Ко мне?
— Ну да, — отвечал Грисбюль, — ведь когда я говорил с вами по телефону, он уже успел вам позвонить!
— Успел позвонить? — чуть ли не возмущенно сказал Биферли. — Кто это сказал? Нет, Маран нам не звонил!
Теперь удивляться пришла очередь Грисбюля.
— Бог ты мой, кто же еще мог звонить? — спросил он.
— Неизвестно! — отвечал Биферли. — Какой-то мужчина! Наверно, все видел. Может быть, услыхал выстрел. Откуда мне знать! Пошел в телефонную будку и сообщил нам.
— И вы не задержали его? Не сняли показания? — спросил Грисбюль.
— Как же я мог, — окончательно обидевшись, отвечал Биферли. — Мы ведь его не знаем. Он не назвал нам своей фамилии. — И после короткой паузы прибавил: — Конечно, нет! И вы бы, наверно, на его месте тоже не назвали себя. Кому охота влезать в такие неприятные истории, хотя бы даже в роли свидетеля!
Теперь Гроль чувствовал себя предельно усталым. Он глядел на серое, измученное лицо Марана под космами растрепавшихся жидких волос.
Комиссар попросил разрешения открыть окно, дым вышел, воздух в комнате, наполнившейся равномерным шумом дождя, стал свежим и влажным.
Гроль попытался собраться с мыслями, но голова его словно одеревенела: никакого осмысленного вопроса он уже не мог придумать. Слова рыжеволосого «В этом доме убийц нет» застряли у комиссара в голове, хотя на то не было никакой разумной причины; ведь этот доктор Маран, несомненно, был убийцей, был им и по собственной воле, и по закону, со всех точек зрения. Причем имелось и отягчающее обстоятельство: Маран — врач, он знал ценность человеческой жизни, он должен помнить, что даже за искорку ее надо бороться, несмотря ни на какие боли и муки.
Впрочем, именно это и имел в виду рыжеволосый, когда с обескураживающей горячностью заявил: «В этом доме убийц нет». Адвокат Зепп Метцендорфер — то ли друг юности, то ли школьный товарищ Марана, это Гроль не вполне уяснил — был вызван из Байрейта супругой Марана, и вызван вопреки воле доктора. он появился на вилле всего за несколько минут до Гроля; но Маргит Маран сообщила ему о случившемся по телефону, и по дороге в Бернек он успел обдумать ситуацию, заботясь, естественно, прежде всего о том, чтобы найти юридические доводы, которые могли бы снять с Марана вину.
Сперва Гроль подумал, что рассеянность Метцендорфера объяснялась спешностью его поездки. Но оказалось, что это вообще его свойство. Метцендорфер жил только своей юриспруденцией, все остальное было для него на втором плане. В этот вечер Гроль увидел, как Метцендорфер, поднеся огонь к мундштуку сигареты, курил фильтр, пока не закашлялся, как он — когда комиссар обратил на это его внимание — стал удивленно разглядывать сигарету, затем повернул ее и наверняка сунул бы в рот еще горящим концом, если бы не быстрое вмешательство комиссара, приведшее, однако, к тому, что адвокат раздавил окурок не в пепельнице, а в подставке под горшком с цветами. Все это он проделал длинными нервными пальцами, густо окрашенными никотином. Удивительно, однако, было то, что такие оплошности нисколько его не смущали; он словно бы не замечал их вообще. Ничто не могло отвлечь его от его юридических рассуждений.
Главным для него в разговоре с Гролем — а адвокат сумел сразу завладеть разговором, лишив своего друга Марана возможности отвечать, — было провести мысль, что о Маране — убийце речь не может идти. Такой человек, как Маран, врач, житейски опытный, преуспевающий, обладающий высокой культурой, совершенно не способен намеренно убить кого бы то ни было. Это могло случиться лишь в состоянии умственного помрачения, аффекта, и если кажется, что его действия подготовлены, даже, пожалуй, выполнены четко по плану, то так именно только кажется. И безумец порой действует планомерно в каких-то фазах, так же как и животное. Не его дело давать медицинское определение такому состоянию, это будет сделано в свое время.
Гроль не мешал ему говорить. Жидкие рыжие волосы падали на лоб Метцендорфера влажными прядями, время от времени он самозабвенно откидывал их назад.
— Я не хочу делать поспешных выводов, — говорил он, — я могу, естественно, составить себе лишь предварительную гипотезу. Я знаю доктора Марана десятки лет, знаю его образ мыслей, надеюсь, что знаю его чувства. Единственное, чего я сейчас хочу, господин комиссар, — это попросить вас вести следствие по крайней мере и в аспекте убийства, совершенного в состоянии аффекта, а не только в аспекте умышленного убийства, и собрать все косвенные улики, которые могут свидетельствовать и об убийстве именно неумышленном. — Его маленькие глаза неотрывно глядели на Гроля, он тщательно избегал всякой видимости тайного сговора с Мараном. — Возможно, что доктор Маран сам видит свой поступок в неверном свете. Он не юрист. Его показания могут ввести в заблуждение.
Гроль потер ладонью свой голый череп и принялся осматривать комнату, на самом деле он хотел увидеть выражения лиц супругов.
Маргит Маран сидела сбоку от камина в узком кресле. Конический пучок лучей от торшера ее не захватывал, по ее бледному лицу был разлит слабый, рассеянный свет, от которого кожа казалась блестяще-белой, по черты ее были расплывчаты, как бывает расплывчата акварель, если размазать пальцем еще не просохшую краску. Тем не менее комиссар видел, что она напряженно прислушивалась к словам Метцендорфера и время от времени едва заметно качала головой, словно бы подчеркивая его замечания.
Гроль подумал, что настоящая защитница, пожалуй, она. Эта женщина будет, вероятно, бороться. Муж — нет. Доктор Маран сидел в кресле у торшера, уперев локти в колени, и то ли не слышал, что говорил Метцендорфер, то ли не хотел слышать, то ли был слишком занят собственными размышлениями; размышлял он, возможно, о ложных путях, какими шли мысли и чувства его жены, пока вдруг не достигли той точки, к которой могли бы прийти уже несколько лет назад.
Метцендорфер, подавшись вперед, настойчиво отбивал такт своей речи узкой рукой; его лоб иногда попадал в яркий световой конус, и тогда казалось, что это говорит откуда-то снизу сама пустота или сама темнота. Гроль поглядел на него и с раздражением отметил, что бледный лоб адвоката усыпан веснушками. Перебивая чеканные фразы Метцендорфера, он сказал:
— Я был бы очень рад, если бы мог сейчас побеседовать с доктором Мараном с глазу на глаз. — Он протестующе поднял руку, ожидая возражений адвоката, и даже слегка улыбнулся: — Нет, нет, доктор Маран не будет ущемлен в своих правах, поверьте мне! Я, как положено, объясню ему, что он может отказаться давать показания. Кроме того, заверяю вас, — он повернул голову к смутно мерцавшему лицу женщины, — что не в моих правилах ставить человеку капканы. Мне и зверей-то неприятно видеть в капканах, а уж людей и подавно! Все смягчающие обстоятельства я вытащу на свет самым тщательным образом. — Это выражение ему самому не понравилось, однако лучшего он не нашел.
Метцендорфер подумал, помедлил, по потом, по-видимому, решил, что лучше не злить комиссара. Во всяком случае, он поднялся. Длинная, тощая фигура повернулась к Маргит Маран. Гроль услышал:
— Я нахожу предложение господина Гроля правильным, сударыня!
И они покинули комнату.
Маран не шевельнулся. Гроль долго его рассматривал. Он признался себе, что этот человек ему симпатичен, и одновременно подосадовал на свою эмоциональность, ведь, в конце-то концов, Маран — убийца, а он, комиссар, должен допросить его, и допросить без сочувствия. Он нарушил молчание, сказав голосом более жестким, чем первоначально хотел:
