Он не произнес ни слова, и его соседи по столу не могли бы сказать в точности, когда подсел к ним этот странный субъект, но каждый подумал, что, если бы мертвые садились иногда за стол живых, даже они не имели бы более мрачного облика. Друзья Ришара и Моншармена решили, что этого гостя пригласили Дебьен и Полиньи, тогда как приглашенные бывших директоров подумали, что «мертвец» был из окружения Ришара и Моншармена. Таким образом, ни один нескромный вопрос, ни одно неловкое замечание или шутка не обидели гостя из загробного мира. Некоторые из присутствующих слышали легенду о призраке и рассказ машиниста, о смерти которого они еще не знали, и нашли, что человек, который сидел в конце стола, вполне мог сойти за живое воплощение легендарного образа, созданного неисправимым суеверием служащих Оперы. Однако согласно легенде у призрака носа не было, а молчаливый гость его имел, хотя в своих «Мемуарах» Моншармен утверждает, что нос странного сотрапезника был подозрительно прозрачен. Я добавлю при этом, что тот нос мог быть фальшивым. Наука — и это всем известно — способна делать великолепные накладные носы для тех, кто их лишен от природы или потерял в результате операции.
Весь вопрос в том, действительно ли в ту ночь на банкет директоров без приглашения явился призрак? И можно ли утверждать, что это было лицо самого Призрака Оперы? Кто может сказать это наверняка? Рассказываю я об этом не потому, что намерен заставить читателя поверить в такую невероятную наглость призрака, а потому лишь, что не исключаю такой возможности.
Далее Арман Моншармен пишет следующее: «Вспоминая тот первый вечер, я не могу отделаться от мысли, что признания, которые нам сделали в директорском кабинете Дебьен и Полиньи, и присутствие на ужине загадочного субъекта, которого никто не знал, каким-то образом связаны друг с другом».
Произошло же следующее.
Дебьен и Полиньи, сидевшие в центре стола, еще не заметили человека с мертвой головой, когда тот вдруг заговорил.
— Ученицы балетной школы правы, — сказал он. — Смерть этого бедняги Бюкэ не так просто объяснить, как об этом думают.
— Бюкэ мертв? — вскричали разом бывшие директора, вскакивая с места.
— Да, — спокойно ответил загадочный человек, вернее, тень человека. — Его нашли повешенным сегодня вечером на третьем этаже подземелья, между балками и декорациями к «Королю Лахора».
Оба директора удивленно уставились на говорившего. Их потрясение трудно было объяснить только известием о смерти старшего машиниста. Они обменялись странными взглядами и стали белее скатерти. Наконец Дебьен сделал знак Ришару и Моншармену, Полиньи извинился перед гостями, и все четверо прошли в директорский кабинет. Здесь я снова предоставляю слово господину Моншармену.
«Дебьен и Полиньи волновались все сильнее и сильнее, — пишет он в своих мемуарах, — и нам показалось, что они хотели сказать нам нечто, что их сильно беспокоило. Сначала они спросили, знаком ли нам человек, сидевший в конце стола и сообщивший о смерти Жозефа Бюкэ, и после нашего отрицательного ответа их волнение возросло еще больше. Они взяли у нас ключи, внимательно посмотрели на них, покачивая головами, потом посоветовали нам заказать новые замки для всех помещений, полную безопасность которых мы хотели бы гарантировать. При этом у них был такой забавный заговорщицкий вид, что мы рассмеялись и спросили: неужели в Опере водятся воры? Они отвечали, что в Опере есть кое-что похуже воров — призрак. Мы снова стали смеяться, уверенные, что это — шутка, которой суждено увенчать прощальный ужин. Затем по их просьбе мы прекратили смех и приготовились поддержать шутку. Тогда они с таинственным видом признались, что они никогда не стали бы говорить с нами о призраке, если бы не получили от него самого формального приказа внушить нам, что мы должны быть с ним любезны и должны выполнять все его просьбы и требования. Слишком счастливые от того, что они покидают место, где царит эта страшная тень, от которой они теперь, может быть, избавятся, Дебьен и Полиньи до самого последнего момента не решались рассказать нам о столь невероятных событиях, которые трудно понять нашим скептическим умом, однако смерть Жозефа Бюкэ жестоко напомнила им, что всякий раз, когда призраку в чем-то отказывали, в Опере случалось что-нибудь ужасное, в очередной раз подтверждающее их зависимость от «Него».
В продолжение всей этой речи, произнесенной самым таинственным и приглушенным голосом, я не спускал глаз с Ришара. В бытность свою студентом он имел репутацию шутника, знавшего тысячу и один способ подшучивать над людьми, и был широко известен своими шутками среди консьержек бульвара Сен-Мишель. Я видел, что он с искренним удовольствием принимает блюдо, которым его угощали бывшие директора, хотя приправа к нему была несколько мрачновата, так как таковой была смерть Бюкэ. Он печально покачивал головой, и на его лице постепенно появлялась сочувственная мина человека, который озабочен тем, что в Опере поселился призрак. И мне ничего не оставалось, как покорно следовать его примеру. Однако, несмотря на наши усилия, мы в конце концов не удержались и расхохотались прямо в лицо Дебьену и Полиньи, которые, поразившись столь резкому переходу от самого угнетенного состояния к самой наглой веселости, в свою очередь, сделали вид, будто поверили в то, что мы потеряли от страха рассудок.
Поскольку нам показалось, что шутка слегка затянулась, Ришар спросил полушутя-полусерьезно:
— И чего же хочет этот призрак?
Обиженный Полиньи полез в стол и достал оттуда тетрадь с перечнем директорских обязанностей. Перечень начинался такими словами:
«Дирекция Оперы обязана обеспечивать представлениям Национальной академии музыки блеск и размах, приличествующие главной французской сцене».
И заканчивался статьей 98, гласившей:
«Указанные привилегии могут быть отобраны в том случае, если директор не выполняет нижеследующих условий».
Далее следовал перечень.
Это была аккуратно переписанная черными чернилами копия официального документа. Такая же была и у нас, но в самом конце мы увидели лишний абзац, написанный красными чернилами, неровным изломанным почерком, почерком ребенка, который еще не научился соединять буквы. Этот абзац — продолжение статьи 98 — гласил:
«Если директор более чем на пятнадцать дней задерживает ежемесячное содержание, которое он обязан выплачивать Призраку Оперы и которое до нового распоряжения устанавливается в сумме 20 тысяч франков в месяц или 240 тысяч в год…»
Господин Полиньи дрожащим пальцем ткнул в этот заключительный пункт, который, разумеется, весьма удивил нас.
— И это все? Он больше ничего не хочет? — спросил Ришар со всем хладнокровием, на которое был способен.
— Нет, не все, — коротко ответил Полиньи, перевернул страницу и вслух зачитал:
— «Статья 63. Большая литерная ложа справа от первых рядов № 1 зарезервирована на все представления для главы государства.
Вторая ложа № 27 зарезервирована на каждый день для префектов департамента Сены и для префекта полиции.
Ложа бенуара № 20 по понедельникам и первая ложа № 30 по средам предназначены для министра».
И снова, в конце этой статьи, Полиньи молча показал пальцем на добавленную красными чернилами строчку:
«Первая ложа № 5 на все представления передается в распоряжение Призрака Оперы».
После этого мы дружно встали и горячо пожали руки нашим предшественникам, поздравляя их с такой очаровательной шуткой, которая доказывала, что старая добрая французская веселость жива. Ришар даже счел нужным добавить, что теперь он понимает, почему господа Дебьен и Полиньи покидают Национальную академию музыки. Ведь с таким капризным призраком дела вести невозможно.
— Разумеется, — не моргнув глазом, ответил Полиньи. — Двести сорок тысяч франков на дороге не валяются. А вы подсчитайте, какие убытки нам принесло резервирование за призраком ложи № 5 на все представления. Не считая того, что мы должны оплачивать абонемент. Это же непостижимо! Разве обязаны мы содержать призраков? Поэтому мы предпочитаем уйти.
— Да, — кивнул Дебьен. — Мы предпочитаем уйти! И мы уходим! — И он поднялся.
— М-да, — заметил Ришар. — Мне кажется, вы в неплохих отношениях с этим призраком. Если бы у меня под боком был такой капризный тип, я бы потребовал арестовать его.
— Но как?! — хором воскликнули они. — Мы же его ни разу не видели!
— А когда он приходит в свою ложу?
— Мы никогда не видели его в ложе.
— Тогда сдавайте ее.
— Сдавать ложу призрака! Попробуйте сами, господа!
На этом разговор был окончен. Мы с Ришаром никогда так не смеялись».
Арман Моншармен написал такую толстую книгу воспоминаний о периоде своего директорства, что можно подумать, будто он занимался Оперой только в том смысле, что писал о происходящем в ее стенах. Господин Моншармен не знал ни одной ноты, однако был на «ты» с министром народного образования и изящных искусств, пописывал статейки в бульварные газеты и, кроме того, обладал большим состоянием. Наконец, он был обаятельным человеком, не лишенным здравого смысла, и, решившись встать к рулю управления Оперой, сумел выбрать себе надежного и ловкого коллегу — Фирмена Ришара.
