class="p1">– Думал, не усну. А не поверите – только голову на подушку опустил, и как умер. Матушка-покойница снилась. Как будто сидит она в саду под яблоней, молодая, красивая, в белом платье и шляпке кружевной. Столик перед ней летний, плетёный, чай на нём, самовар, мёд блестит, как янтарь. Помните, Александр Николаевич, янтарь? Мы в Риге видели в девятьсот четвёртом, когда станки встречать ездили? И сидит, значит, матушка за столиком этим в кресле, и что-то на пяльцах вышивает. Оглянулась на меня, отложила шитьё и зовёт: Антошенька, сынок. И рукой машет. А я маленький, в матроске, и с другого конца сада бегу к ней – а добежать не могу. Ноги как ватные, и будто не воздух кругом, а вода, не растолкать грудью, сил не хватает. И солнечный зайчик от самовара прямо по глазам. Так до утра и не добежал. Проснулся – солнце на подушке. Что же будет теперь?
Он смотрел не на Маршала – на хозяина. Тот растерянно вертел в пальцах незажжённую сигару, не обращая внимание на сыплющиеся на пол табачные крошки. Видно, что не часто этот сильный человек не знал, что сказать. Молчал он долго, но наконец встал, бросил на стол вконец измочаленную папиросу и заговорил короткими, будто рубленными фразами.
– Знаю, что не про себя спрашиваешь. Но сперва о тебе. Адвокат будет лучший. Кони или даже Карабчевского выпишу. От каторги спасём. Теперь про то, что тебе важно. Дарью и Нину не брошу, не бойся. Флигель их. Жалование твоё им как пенсию платить буду. Бог даст, ещё на свадьбе погуляем. Вместе. А теперь едем. Пока Шаталин обедать не ушёл.
– Ушёл, но не обедать. – Маршал удивлённо смотрел на Заусайлова. – Если честно, я не был уверен в вашей реакции, потому пригласил его сюда. Он ждёт в фойе.
Пока Савва Андреевич, извиняясь и кланяясь хозяину дома, уводил Ильина, Заусайлов молча смотрел на своего управляющего, хмурясь и будто надеясь поймать его взгляд. Но Антон Савельевич так и не поднял головы. Когда же за воротами стих цокот копыт, Александр Николаевич, глядя на закрытые двери, медленно произнёс:
– Не постигаю. Хоть режьте меня. Если б он сам не признался, я бы вам не поверил.
– Почему? – удивился Маршал.
– Антон Савельевич – математический гений. Он мог бы преподавать в Московском университете, не меньше. Если бы он задумал убить этого Бондарева, вы бы в жизни его не вычислили.
Константин Павлович развёл руками:
– Ну вы же слышали – оба убийства были не вполне запланированными. А когда человек в состоянии ажитации, всего предусмотреть невозможно, что-то да упустишь.
Заусайлов покачал головой:
– Обычный человек – да. Но не Ильин. Он – ходячий арифмометр. Он однажды на стройке три часа доказывал подрядчику, что тот привёз не тот лес. Тот на него и орал, и ногами топал, даже плюнул на ботинок. Антон Савельевич вытер плевок, аккуратно засунул испачканный платок грубияну в карман пиджака и даже не прервал реплики. Хотя, тут речь о чести семьи.
– Чужая душа всегда потёмки. А уж когда речь идёт о любви…
***
После обеда, рассказав финал истории Зине, Константин Павлович вышел в сад, сел под яблоней в плетёное кресло. В лучах перевалившего зенит солнца блестели маковки собора, мелькали в розовом воздухе запятые стрижей. Почему-то вспомнился сон, рассказанный Ильиным, про солнечное детское воспоминание. Странно – каждый раз, разоблачив очередного убийцу, Маршал спрашивал себя, а каким был этот человек в младенчестве? Ведь не родился же он сразу извергом и врагом человеческим? Когда происходит та метаморфоза, которая отделяет одну дорогу от другой? И сколько таких развилок приходится преодолеть, прежде чем окончательно выбрать свой путь? Думается, что у всех свое количество перекрёстков. Кому-то и одного бывает достаточно. Вот жил себе мальчик Антоша, вырос в Антона, потом в Антона Савельевича. Встретил девушку Дашу, обвенчались, родилась у них дочь. Служил – и не за жалование, а потому что любил то, что делал. И вдруг – две жизни вычеркнул за два дня.
Тёплая рука коснулась его щеки, взъерошила волосы. Он поймал Зинину ладонь, поцеловал.
– Доволен собой?
– Как всегда.
– Жалеешь его?
– Пытаюсь понять.
– А что тут понимать. Он защищал дочь. Я бы на что угодно пошла ради ребёнка.
Маршал кивнул, достал портсигар, зажигалку, но так и не донёс огонёк до папиросы. Вместо этого вскочил, хлопнул себя по лбу:
– Чёрт! Какой же я болван!
***
Покой чинно прогуливающейся после суетливого вторника публики был совершенно бесцеремонным образом нарушен приличного вида господином, который вёл себя совершенно невообразимым образом. Он не просто бежал – он нёсся по Торговой с непокрытой головой, задевая прохожих и даже не извиняясь.
Через двадцать минут красный от бега Маршал влетел в калитку Заусайловского дома, чуть не сбив с ног Тихона, крикнул высунувшемуся на шум дворецкому:
– Хозяин дома?
Из окна кабинета свесился Александр Николаевич:
– Константин Павлович? Что?..
Но Маршал бесцеремонно перебил:
– Куда Ильин увёз дочь?
– Нину? Но зачем вам?
– Я идиот, Александр Николаевич! А вы наполовину правы! Ильин не убивал провизора! Актёра – да, но не Бондарева! Он защищал дочь! И продолжает это делать!
***
Последняя весенняя суббота была по-летнему жаркой. Парило так, что воздух кисельно густел от предвкушения приближающейся грозы. К вечеру небо над заливными лугами вдоль низкого берега Сосны потемнело, за дальним пролеском уже посверкивало и погрохатывало. Антон Савельевич подвёл последнюю горизонтальную черту под дневной сводкой, аккуратно вывел итоговое число, подул на чернила и переложил лист в бумажную папочку. В ту же минуту часы в столовой отыграли гимн и отзвонили семь раз. Пора. Он вышел из кабинета, прошёл коридором к двери – ровно шесть шагов, три ступеньки, двадцать шагов до угла, от него ещё тридцать, пять ступенек, фойе, четыре шага, левая дверь. Он замер на мгновение, восстановив дыхание, постучал ровно три раза.
– Входите, Антон Савельевич.
Александр Николаевич отложил перо, хлопнул крышечкой чернильницы.
– Ну как там у нас дела? Славно поработали?
Ильин протянул хозяину папку, ответил:
– И поработали, и заработали. Мне к девяти в театр, я предупреждал, помните?
Заусайлов кивнул:
– Конечно-конечно. Только у меня к вам просьба – принесите мне из аптеки рублей четыреста-пятьсот. Сегодня игра у Карла Арнольдовича, а я забыл в банк заехать. У вас же есть там какая сумма?
– Там как раз пятьсот. Сейчас переоденусь и схожу.
Спустя пятьдесят четыре шага и семь ступенек – то есть уже, собственно, на крыльце флигеля, со счёта пришлось сбиться. Распахнулась дверь, и из дома вылетела Нина, чуть не сбив отца с ног.
– Ох, папа, прости.
– Ты к своим лебедям?
Дочь рассеянно кивнула, поправила шаль.
– Не сиди до темноты. И возьми зонт, кажется, будет гроза.
Сменив у себя серый костюм на фрак и белый жилет, он взял галстук и направился в комнату жены – за столько лет он так и не научился справляться с этими удавками, а её узлы были идеально симметричны.
В этот раз, правда, с первого раза у Дарьи Кирилловны не вышло. Антон Савельевич перехватил дрожащие пальцы, поцеловал:
– Такая жара, а ты всё мёрзнешь. Руки совсем ледяные. Завтра же поедем к доктору, с твоей мигренью нужно что-то делать. Точно не поедешь со мной? Ну хорошо. Тогда ложись, не жди меня.
Антон Савельевич поцеловал подставленную щёку, отметил про себя, что жена серьёзно потускнела за последние недели, и снова пообещал себе непременно свозить её завтра в больницу. Постоял в прихожей перед вешалкой, всё-таки перекинул через локоть плащ и взял большой зонт, постоял на крыльце, прислушиваясь к далёким раскатам и вдыхая посвежевший воздух.
До аптеки ближе было через двор – двести шестьдесят семь шагов против трёхсот девяносто двух. Потому Антон Савельевич направился к калитке, отмеряя счёт ударами трости. Взялся за скобу, потянул и нахмурился – невидимые за развешенным бельём, о чём-то спорили два голоса, мужской и женский. Последний показался очень знакомым. Антон Савельевич замер в нерешительности: возвращаться и идти через улицу, теряя время, не хотелось, идти дальше и стать свидетелем семейной сцены тоже. Промедление же делало ситуацию и вовсе неприличной – выходило,
