Снова Гаврилову кажется, будто истина почти у него в руках. Почти, но все-таки не совсем.
Между тем допрос Кузнецова окончен. Панкратов уже говорит ему «садитесь», и вдруг Гаврилов приподнимается со стула.
— Я прошу прощения,— говорит он,— у меня еще два вопроса к свидетелю.
— Пожалуйста,— говорит Панкратов.
— Скажите,— спрашивает Гаврилов,— вы подсудимого Груздева знаете? Вот он сидит по левую руку от вас.
Кузнецов внимательно всматривается в лицо Груздева.
— Нет,— говорит он,— не знаю.
— А подсудимого Клятова? — спрашивает Гаврилов. Клятов встает, чтобы Кузнецов мог его получше разглядеть. Кузнецов внимательно вглядывается в него.
— Нет,— говорит он,— в первый раз вижу.
— Благодарю вас,— говорит Гаврилов,— больше у меня вопросов нет
— Садитесь,— говорит Панкратов.
Кузнецов садится на скамейку рядом с Рукавишниковой места нет, ему приходится попросить подвинуться Сережу, и он усаживается рядом с ним.
Вызывают следующих свидетелей. Это начальник цеха, в котором когда-то работал Петя. Он дает о Пете отличный отзыв и настаивает на этом отзыве довольно сердито, отметая попытки Ладыгина поспорить с ним. Правда, он признает, что Петя сбился с пути, но тут же говорит, что мы, мол, на заводе недоглядели, что надо было взяться за парня, и всякие другие слова, которые, в общем, не имеют отношения к вопросу о том, грабил Груздев Никитушкиных или не грабил
Допрашивают еще двух человек с завода, и оба они говорят про Петра хорошее, но, что бы они ни говорили, все это относится к давним временам, к тому периоду жизни Груздева, когда он еще не спился окончательно, работал, жил с женой
Очень хорошо, конечно, что товарищи его защищают Но, к сожалению, всем известно, до какого падения доводит людей пьянство, и поэтому хорошие отзывы о прошлом Груздева никакой роли не играют
Гаврилов задает свидетелям вопросы и, кажется, внимательно выслушивает их ответы, а на самом деле почти не слышит их, потому что напряженно думает об одном: почему Рукавишникова смутилась, увидев Клятова?
Слово предоставляется представителю психиатрической экспертизы, кандидату паук, лет тридцати трех — тридцати четырех, который прочитывает заключение экспертной комиссии, а потом отвечает на вопросы суда, обвинения и защиты. В заключении много специальных терминов, и представителю экспертизы приходится их разъяснять. Из его обстоятельных разъяснений я понял очень мало. Спасибо, хоть главное-то понял. Оба признаны нормальными. У Клятова обнаружено «эмоциональное огрубение»; что это такое, я и по сей день точно не знаю. Ясно стало одно: судить обоих будут по всей строгости. Никаких скидок на психическую неполноценность не будет
Время между тем идет. Уже семь часов вечера. Панкратов объявляет перерыв до десяти утра следующего дня
Выходит, не торопясь, публика. Выходят допрошенные свидетели. Выходят обвинители и защитники.
Мы все, так сказать Петькииы болельщики, смотрим с волнением на Гаврилова. Может быть, он хоть что-нибудь скажет нам, хоть чем-нибудь обнадежит? Но он проходит мимо, будто нас и не видит. Мы все-таки смотрим ему вслед. Все еще надеемся. Сейчас он свернет на лестничную площадку и скроется. Но нет, он замедляет шаги. Он, кажется, не может решить, идти дальше или остановиться. Он останавливается. Он повернул назад. Он идет к нам.
В нас оживают надежды. Вот подойдет он сейчас и скажет: «Ну, поздравляю». Пусть хоть не так. Пусть хоть просто сдержанно объяснит, что, как ему кажется, шансы Груздева несколько повышаются. Он подходит к Афанасию и просит познакомить с братиками, о которых он так много слышал. Афанасий знакомит нас. Мы пожимаем, ему руки любезно, даже несколько заискивающе улыбаясь. Мы — что. Мы зрители. Один Сережа свидетель, да и то второстепенный. А Гаврилов — о, Гаврилов адвокат, от него многое зависит!
Гаврилов серьезен, даже тень улыбки не мелькает на его лице.
— Ну, как вам понравились показания Рукавишниковой?— спрашивает он.
Мы не знаем, что отвечать. Как могут показания понравиться или не понравиться? Они были, конечно, честные показания. Что она знала, то и рассказывала.
Гаврилов выдерживает небольшую паузу, как будто поджидая наш ответ.
— Мне показалось странным,— говорит он, не дождавшись ответа,— что она замялась, увидев Клятова. Вы заметили это?
Да, киваем мы головами.
Я лично действительно заметил какую-то уж очень долгую паузу. Пауза эта была тогда, когда Рукавишникову просили опознать Груздева. Тогда, когда она смотрела на скамью подсудимых и, значит, видела обоих — и Груздева и Клятова.
— Не понимаю,— говорит Гаврилов.— Я ей задал вопрос, знает ли она Клятова. Она ответила, что не знает и никогда не видела. Почему же, увидев Клятова, она растерялась? Чем он се так смутил? — И без паузы завершает разговор: — Ну, извините, я пошел. У меня еще кой-какие дела. Значит, до завтра.
Он наклоняет голову. Это следует понимать как общий поклон, быстро поворачивается, проходит по коридору и исчезает на лестничной площадке.
Мы стоим немного растерянные. Какой-то, в сущности, странный вопрос задал он нам. Откуда мы можем знать, почему замялась Рукавишникова? Ему лучше знать. Он видел ее лицо в эту минуту, а к нам она стояла спиной. Наконец, он же адвокат.
Открываются двери зала. Расчищают дорогу конвойные. Проводят по коридору Груздева и Клятова.
Нам больше нечего делать в суде. Мы выходим на улицу. Юра предлагает всем идти провожать Тоню. Афанасий Семенович все равно идет к Топе, он у нее остановился, а Сергей говорит, что у него болит голова и он пойдет в гостиницу — полежит. Я было соглашаюсь идти провожать, но потом у меня возникает какая-то не очень осознанная мысль, что лучше, пожалуй, пойти с Сергеем обсудить первый день процесса. Я говорю, что у меня тоже несвежая голова и я, пожалуй, тоже пойду в гостиницу.
Мы с Сергеем прощаемся с Тоней и Афанасием, решаем идти пешком и долго молча шагаем по улице.
На улице и дома
К вечеру потеплело и начал медленно падать снежок. Квартала два мы с Сергеем шагали молча. И когда Сергей наконец заговорил, я даже не понял, что он обращается ко мне. Как будто он размышлял вслух.
— Что же мы можем сделать? — говорил он темной улице, белому снегу, налипавшему нам на лица.— Поговорить с Рукавишниковой? Если уж на суде она не призналась, что знает Клятова, почему она признается нам? Может быть, все это просто почудилось Гаврилову и смотрела Рукавишникова на Клятова потому, что никогда не видела грабителей. С другой стороны, если такая мысль возникла, мы обязаны ее проверить.
Я с трудом разбирал слова Сергея. Он говорил, ни разу не повернувшись в мою сторону.
— Я не знаю,— сказал я,— можешь ли ты, свидетель на процессе, разговаривать с Рукавишниковой.
— А ты можешь? — спросил Сергей.
— Думаю, что могу. Я к процессу отношения не имею. Просто человек из публики.
— Да, лучше тебе с ней поговорить,— подумав, согласился Сергей.— Пойдем, я тебя провожу до кинотеатра, ты спросишь, где она живет.
Он довел меня до кинотеатра «Космос» и у входа затерялся в толпе. Я вошел и обратился к контролерше, молодой девушке, может быть, той самой, которая вместе с Рукавишниковой смеялась над чудаком, просмотревшим четыре сеанса подряд.
— Простите, пожалуйста, Рукавишникова Марья Никифоровна сейчас в кинотеатре?
Оказалось, что в кинотеатре ее нет.
— Скажите мне, пожалуйста, ее адрес.
— А вам зачем? — настороженно спросила молодая контролерша.
— Поручение от суда,— сказал я немногословно и многозначительно.
У девушки на лице появилось выражение причастности к тайне; казалось, что мы обсуждали секретное мероприятие, о котором чем меньше людей будет знать, тем лучше.
— Садовая, двенадцать,— тихо проговорила, почти прошептала девушка,— квартира тридцать два, второй подъезд.
Я поблагодарил девушку, сдержанно кивнув головой, как будто не хотел показывать входившим в кинотеатр, что мы с ней беседуем о вещах, не подлежащих оглашению. Выйдя, я у первого же встречного узнал, что Садовая улица находится сразу за углом, убедил Сергея не ждать меня и идти в гостиницу; без труда нашел нужный подъезд, поднялся на третий этаж, узнал, что Марьи Никифоровны нет дома, спустился вниз и, стоя возле подъезда, стал размышлять, что теперь делать.
Было полвосьмого вечера. Можно, конечно, зайти попозже. Но вдруг она придет совсем поздно? Не ломиться же ночью в квартиру. Я решил, что вернее всего зайти утром, часов в восемь, и собрался уже уходить, как вдруг к подъезду подошла Марья Никифоровна.
— Здравствуйте, товарищ Рукавишникова,— сказал я.
Она остановилась, кажется, очень испуганная. Смотрела на меня и молчала.
— Кто такой? Чего надо? — спросила она наконец растерянно.
Я почувствовал, что она действительно виновата в чем-то. Может быть, впрочем, она испугалась просто потому, что вечером ее остановил на улице человек, которого она не признала знакомым. Нет. Тогда она не молчала бы так долго. Я был убежден: она отлично понимала, зачем ее остановили и о чем с ней хотят разговаривать. Она торопливо продумывала, как себя лучше вести, как избежать разговора.
