-- Я говорю с графом де Ге?
-- Да, -- ответил я.
Пауза. Казалось, мой собеседник на другом конце провода раздумывает, что сказать.
-- Кто это? -- спросил я. -- Что вам надо?
Тихо, чуть не шепотом, голос ответил:
-- Это я, Жан де Ге. Я только что прочитал сегодняшнюю газету. Я возвращаюсь.
ГЛАВА 25
Все во мне отвергало его. Разум, дух, чувства объединились в протесте. Шепот на другом конце провода мне почудился, был плодом усталости, плодом воображения. Я ждал, ничего не ответив. Спустя мгновение он снова заговорил:
-- Вы слышите меня, -- спросил он, -- вы мой remplacant [Заместитель (фр.).]?
Возможно, потому, что в холле раздались шаги -- неважно чьи, скорей всего Гастона, -- я ответил ему сухим тоном, как пристало деловому человеку, привыкшему отдавать приказы и распоряжения.
-- Да, -- ответил я. -- Я слушаю вас.
-- Я звоню из Девиля, -- сказал он. -- У меня ваша машина. Я собираюсь приехать в Сен-Жиль попозже к вечеру. Нет смысла появляться там, пока не стемнеет, -- меня могут увидеть. Предлагаю встретиться в семь часов.
Его апломб, уверенность, с какой он говорил, не сомневаясь в моем согласии, вызвали во мне еще большую ненависть.
-- Где? -- спросил я.
Ответил он не сразу -- думал. Затем тихо сказал:
-- Вы знаете дом управляющего в verrerie?
Я думал, он назовет отель в Ле-Мане, где сыграл со мной свою первую -и единственную -- шутку. Это была бы нейтральная зона. То, что вместо этого он предложил дом управляющего, было прямым вызовом.
-- Да, -- сказал я.
-- Я оставлю машину в лесу, -- продолжал он, -- и пройду к дому садом. Ждите меня внутри и откройте мне дверь. Я буду вскоре после семи.
Он повесил трубку не попрощавшись. Щелчок -- и все. Я вышел из ниши, где висел телефон, в холл. Гастон и Жермена сновали взад и вперед между кухней и столовой с подносами в руках -- подходило время ленча. Снаружи, на подъездной дорожке, послышался шум колес: это возвращались с фабрики Поль и Бланш. Скоро все сойдутся в столовой для совместной трапезы.
Хотя во мне кипела ярость, я держал себя в руках. Сегодня я был хозяин дома, а он -- незваный гость, желающий присвоить мои права. Замок был теперь моим семейным очагом, те, кто жил в нем, кто через несколько минут соберется во главе со мной вокруг стола, были моей семьеей -- плоть от плоти, кровь от крови, -- мы составляли единое целое. Не мог он вот так вернуться и отнять их у меня.
Я вошел в гостиную; графиня все еще сидела там, обозревая мебель, опять расставленную по-иному. Жюли исчезла, забрав с собой камчатную скатерть. Графиня была одна.
-- Кто это звонил? -- спросила она.
-- Да так, один человек, -- ответил я. -- Прочитал некролог в утренней газете.
-- В прежние времена, -- сказала графиня, -- никому и в голову не пришло бы звонить. Это свидетельствует о недостатке такта. Учтивый человек выразил бы свое соболезнование в письме и прислал бы мне цветы. Но -- что говорить! -- хорошие манеры остались в прошлом.
Я подошел к ней и взял за руку.
-- Как вы себя чувствуете? -- спросил я. -- Я не мог осведомиться раньше, на глазах у Жюли.
Графиня взглянула на меня и улыбнулась:
-- У нас с тобой было ночное бдение, верно? -- сказала она. -- Но ты уснул в кресле. Что до меня, я не сомкнула глаз. Если ты полагаешь, что это будет для меня легко, ты ошибаешься.
-- Я ни разу не говорил, что это будет легко, -- ответил я. -- Ничего труднее у вас не было в жизни.
-- Я должна отказаться ради тебя от покоя и приятных сновидений, -сказала графиня. -- Ведь именно это ты просишь меня сделать, не так ли? Из-за того только, что тебе хочется, чтобы я хозяйничала в доме. Откуда мне знать, не передумаешь ли ты вдруг и не заточишь ли меня снова в башню.
-- Нет! -- вскричал я. -- Нет... нет!
Моя неожиданная горячность позабавила маман. Она протянула руку и погладила меня по щеке.
-- Ты избалован, -- сказала она, -- в этом твоя беда. Сегодня утром мы с Жюли сошлись насчет этого во мнении. Все мы здесь с тобой мучаемся. Если я заболею -- а это вполне вероятно, -- виноват будешь ты.
Она приостановилась, затем, довольно глядя кругом, продолжала:
-- Знаешь, в больничной часовне Франсуаза произвела на меня очень хорошее впечатление. Впервые в ней была видна порода. Я буду с гордостью принимать тех, кто придет завтра попрощаться с ней. Большое утешение -- не стыдиться невестки после ее смерти.
В гостиную вошел Гастон и своим новым -- приглушенным, участливым -тоном объявил, что ленч подан. В то время как мы шли из гостиной в холл, графиня сказала:
-- Когда привезут цветы, комнату будет не узнать. Главное -- лилии, неважно, сколько они стоят. В конце концов, платить будет Франсуаза. Мы всем обязаны ей.
Остальные уже были в столовой, и, взглянув на Поля и Бланш, я увидел, что у них лица заговорщиков, но не скрытные, не замкнутые: такие лица бывают у детей, делящих между собой секрет, который обоим принес радость. Когда, прочитав, как всегда, молитву, Бланш доверчиво и спокойно, хотя и без улыбки, посмотрела на меня, я понял, что утром чего-то добился -- если не конца молчания, то утоления боли.
Дождавшись, пока маман сядет напротив меня на другом конце стола, я сказал ей:
-- Теперь, когда вы заняли место, которое принадлежит вам по праву, я хочу сделать еще кое-какие перемены. Я уже обсуждал их с Бланш и с Полем и Рене. Поль больше не будет управлять фабрикой. Он будет ездить по свету, и Рене вместе с ним.
Мои слова были выслушаны совершенно бесстрастно. Протягивая на вилке кусочки мяса терьерам, сидевшим с обеих сторон от нее, графиня сказала:
-- Прекрасная мысль. Давно надо было это сделать. К сожалению, ни один из нас не мог себе этого позволить. А кто займет его место? Надеюсь, не Жак. Он не пользуется влиянием.
-- Бланш, -- ответил я. -- Она знает о verrerie больше всех нас. И жить она в дальнейшем будет в доме управляющего.
Даже эта новость не поколебала спокойствия графини. Не знаю, чего я ожидал: насмешки по адресу Бланш, издевки, во всяком случае -- потока слов. Вместо этого графиня безмятежно сказала:
-- Я всегда говорила, что у Бланш есть сметка. Не представляю, в кого она пошла... не в меня, это точно. Да и отец ваш не был практичный человек, он занимался verrerie, чтобы не нарушать семейную традицию, а не для извлечения выгоды. Но Бланш... -- Графиня подняла голову и посмотрела через стол на дочь. - - Мы и оглянуться не успеем, как у нас тут будет полно туристов. За воротами -- магазинчик, где будут продаваться стеклянные копии замка и церкви, в сторожке у Жюли -- мороженое. Все это мы имели бы давным-давно, если бы не помешала война.
И она снова принялась за еду. Поль, кинув на меня взгляд, быстро произнес:
-- Значит, вы одобряете? И тот наш план, и другой?
-- Одобряю? -- повторила графиня. -- Почему бы мне его не одобрить? И то, и другое вполне мне подходит. Что, ради всего святого, будет делать здесь, в замке, Бланш, если я решу спускаться вниз каждый день? -- Она размяла в пальцах кусочек хлеба. -- Да и Рене тоже, если уж о том зашла речь. -- Графиня посмотрела на невестку. -- Стоит женщинам остаться без дела, они попадают в беду. Ударяются в религию или заводят любовника.
Значит, никаких протестов. Мари-Ноэль была права. Все получили то, что хотели. На всех лицах было облегчение. И, глядя на них, я внезапно представил себе, как все это будет: вот Поль и Рене выезжают из замка на новой, набитой багажом машине, которую я им куплю, вот они в Париже, и, хотя сперва им не по себе -- они чувствуют себя провинциалами, постепенно это сглаживается, благодаря свободе; а вот Бланш в доме управляющего -- она разбирает мебель, пересматривает книги, возможно, наталкивается на какой-нибудь старый проект или рисунок и тоже обретает свободу, освобождаясь от душевной горечи.
Но пока все это проходило перед моим мысленным взором, я заметил, что Мари- Ноэль, не отрываясь, глядит на меня.
-- Ну, -- спросил я, -- что ты хочешь сказать?
-- Понимаешь, -- начала она, -- ты составил планы для всех. А для себя? Что ты собираешься делать, когда все уедут отсюда?
Ее вопрос привлек общее внимание. Все с любопытством смотрели на меня. Даже Бланш, подняв на мгновение голову, взглянула мне в лицо, затем снова опустила глаза.
-- Я останусь здесь, -- сказал я. -- В замке, в Сен-Жиле. У меня нет намерения уезжать отсюда. Я останусь здесь навсегда.
И, произнося эти слова, я уже знал, что я должен сделать. Я вспомнил про револьвер, который видел в ящике секретера в библиотеке. В субботу я сжег себе руку, чтобы избавиться от унижения, из страха, что с меня сорвут маску, увидев, как я стреляю. Сейчас другое дело. Свидетелей не будет. Надо быть последним дураком, чтобы промахнуться, стреляя в упор. Я не стану испытывать ни угрызений совести, ни сожалений. Он встретит тот прием, которого заслужил. Даже выбранное им место встречи -- дом управляющего -мне поможет. Это только справедливо. Единственное, чего мне не хотелось, это сжигать свою машину. Хотя, раз он забрал ее, я больше не чувствовал ее своей. Она осталась в прошлом, которое я давно забыл. План, родившийся в одно мгновение, приобретал четкие контуры и ясность. Я тоже пройду к дому управляющего через лес и влезу в окно со стороны сада, как делал уже дважды. Никто этого не заметит. Я глядел прямо перед собой и видел темные деревья и мокрую землю, но вот я поднял глаза: все по-прежнему смотрели на меня с удивлением и странной неловкостью. Моя последняя фраза прозвучала, вероятно, слишком горячо, слишком взволнованно. Мари-Ноэль, единственная из всех, кто не ощущал замешательства, воскликнула:
