В своем новом загородном доме в штате Мэриленд Клиф Линдсей в гневе вскочил со стула. «Надувательство! — пробормотал он про себя. — Ведь он дал мне срок до понедельника, а теперь украл у меня сорок восемь часов». — Линдсей, тяжело ступая, прошел к телефону позвонить руководителю профсоюзов Западного побережья.
В своем кабинете на ракетной базе Ванденберг генерал Джордж Сиджер снисходительно кивнул головой. Вчера вечером поступило распоряжение об отмене тревоги, а утром «солдатская почта» принесла слух о смещении Джима Скотта. Но, слава богу, президент наконец проявил некоторую твердость в отношении этих стачек. Давно уже пора. Сиджер придвинул стул поближе к телевизору. А как же насчет «операции Прикнесс»?
— Во-вторых, мои сограждане, я должен сообщить вам, что возникло весьма серьезное осложнение в связи с договором о ядерном разоружении, недавно ратифицированным сенатом. Вопрос настолько серьезный, что возникают сомнения, удастся ли приступить к реализации договора в установленный срок, то есть с первого июля.
Сенатор Фредерик Прентис слушал речь президента по приемнику в автомобиле, который мчал его по шоссе к Маунт-Тандеру. Он провел ночь в горной хижине севернее Лисберга — в убежище без телефона, куда он отправился отдохнуть. Теперь, по предварительной договоренности с генералом Скоттом, он направлялся в Маунт-Тандер, чтобы помочь стране обрести твердое руководство, какого она заслуживает. Теперь, Джордан Лимен, тебе уже ничто не поможет, хоть ты и передумал насчет договора. Ты опоздал, машина уже запущена.
— Соображения безопасности не позволяют мне изложить истинный характер этой проблемы. Могу только сказать, что я надеюсь ее разрешить. Мы должны разрешить эту проблему, и как можно скорее, если хотим, чтобы договор, на который мы все возлагаем столь большие надежды, вступил в действие. Поэтому два дня назад я предложил нашему послу в Москве просить советского премьер-министра немедленно встретиться со мной. Он согласился, и я рассчитываю встретиться с ним в будущую среду в Вене.
В здании Юнайтед пресс интернейшнл, в нескольких кварталах от Белого дома, редактор последних известий резко отвернулся от телевизора и прокричал своему сотруднику, ожидавшему в нескольких шагах: «Срочное сообщение: президент встречается с русскими в Вене в среду!» В агентстве Ассошиэйтед пресс на Коннектикут-авеню выиграли драгоценные две секунды, потому что начальник пресс-бюро сам сидел за телетайпом. Едва он услышал заявление Лимена, как его пальцы тут же застучали по клавишам:
«МОЛНИЯ. ЛИМЕН ВСТРЕЧАЕТСЯ С СОВЕТСКИМ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРОМ В СРЕДУ».
Начальник пресс-бюро снова повернулся к телевизору, не отрываясь от телетайпа.
— Меня будут сопровождать государственный секретарь и другие мои коллеги. Мы испытываем, разумеется, тревогу, но — могу заверить моих слушателей — едем без страха. У меня есть все основания надеяться, что эта встреча разрешит возникшие проблемы и что договор, как и намечалось, вступит в действие одновременно в Лос-Аламосе и в Семипалатинске, первого июля. К сожалению, в настоящее время я не могу больше ничего сказать по этому вопросу.
В своем кабинете в центральном разведывательном управлении, на другом берегу реки Потомак, Сол Либермен одобрительно кивнул головой. Совершенно правильно. У нас один шанс из десяти на успех, но можно попытаться. Лимен сумеет использовать этот шанс. Он умеет выходить из самого трудного положения.
В палате луисвилльской больницы Дорис Лимен склонилась над постелью дочери и взяла ее за руку:
— О, Лиз, надо было мне вчера уехать домой.
— Поезжай сегодня, мама. Я уже чувствую себя хорошо, — тихо ответила Элизабет.
В длинной высокой комнате в Кремле в угасающих московских сумерках ложились тонкие тени. Советский премьер, склонив набок голову, слушал трансляцию. Сегодня телевизионная ретрансляционная станция, установленная на спутнике, работала исключительно хорошо, и он вглядывался в лицо американского президента на экране телевизора, пока переводчик быстро излагал ему содержание речи.
— Теперь перехожу к третьему вопросу, который я должен сегодня с вами обсудить. Я делаю это с тяжелым сердцем, потому что произошло событие, которое встревожило меня больше, чем что-либо иное, с тех пор как я вступил в должность. Ни для кого из вас не секрет, что ратификация договора о ядерном разоружении вызвала в стране еще более ожесточенные споры, чем при первоначальном его подписании.
Стьюард Диллард, сидя на веранде своего фешенебельного дома в Чеви-Чейс, усмехнувшись, обратился к жене:
— Конечно, это не было тайной для Белого дома. Лимен должен был слышать, какой шум поднял Фред Прентис на приеме в воскресенье вечером.
— Но ведь, Стью, — с недовольной гримасой проговорила Фрэнсайн Диллард, — на следующий день все так хорошо отзывались о нашем приеме.
Мортон Фримен сидел в своей нью-йоркской квартире и, сердито глядя на экран телевизора, думал: «Подождем, пока Лимен услышит сегодня вечером красавчика Макферсона. Тогда все, что было за последние два месяца, покажется ему детским лепетом. Почему этот фашистский ублюдок не хочет показать мне текст своей сегодняшней речи?»
— Меня встревожили не споры, которые вы вели у себя дома и на службе, не дебаты, происходившие в сенате. Так у нас принято, и пусть так продолжается и впредь. Меня обеспокоило скрытое от общества ожесточенное сопротивление договору со стороны некоторых высших военных лидеров страны.
— Вот оно, — прошептал Милки Уотерс сидящему рядом репортеру. — Ставлю двадцать против десяти, что генерал Скотт летит со своего поста.
Репортер в замешательстве посмотрел на Уотерса:
— Скотт?
В зале, откуда велась передача, Кларк смотрел на Лимена и думал: «Теперь только не увлекайся, Джорди, а то ты их напугаешь. Спокойно, не торопись».
— Позвольте мне кратко изложить свою точку зрения на взаимоотношения гражданских и военных властей в нашей системе правления. Я глубоко убежден, как, очевидно, и подавляющее большинство американцев, что нашим военным руководителям во всех случаях должна быть предоставлена полная возможность высказывать свои взгляды. Такая возможность, разумеется, была им предоставлена и при обсуждении договора о ядерном разоружении.
Адмирал Лоренс Палмер, начальник штаба военно-морских сил, сидя за столом в своем кабинете в Пентагоне, кивнул сидящему рядом помощнику:
— Он прав. Я выступал против договора по меньшей мере пять раз.
— Но ведь все это были закрытые заседания, сэр, — возразил помощник.
— Разумеется, — согласился Палмер, — но меня всегда выслушивали, когда решалось дело.
Генерал Паркер Хардести, слушавший речь дома, в обществе жены, вспыхнул:
— Это наглая ложь! Я пытался вставить только один абзац в свою речь в Чикаго, а проклятые цензоры министра зарезали это место.
— Но когда президент и сенат в законодательном порядке принимают решение, тогда, мои сограждане, всяким дебатам и оппозиции со стороны военных должен быть положен конец. Так делается и на войне: командир выслушивает всевозможные мнения офицеров своего штаба, но, раз он принял решение о плане предстоящего боя, никакому обсуждению оно не подлежит. Всякий иной путь привел бы к путанице, хаосу и неизбежному поражению. Все это относится и к советникам правительства в Вашингтоне.
Генерал Скотт в спортивном костюме сидел развалясь перед портативным телевизором в кабинете на втором этаже своего особняка в Форт-Майере в обществе генералов Райли и Диффенбаха.
— Надо отдать ему справедливость, — заметил Скотт, — для человека, который абсолютно не прав, он держится как нельзя лучше. Если бы он так держался там, где это нужно.
Райли пожал плечами:
— На меня его речь не производит впечатления, Джим. В Вене он ничего не добьется.
Диффенбах достал бумажник.
— Хоть всем нам на это наплевать, — сказал он, — но ставлю десять долларов, что следующим председателем комитета будет Барни Рутковский.
— Вы задеваете мою слабую струнку, Эд, — улыбнулся Скотт. — Принимаю. По-моему, председателем будет Палмер.
— В начале этой недели я обратил внимание на то, что председатель комитета начальников штабов генерал Скотт и три других члена комитета не только все еще возражают против договора, несмотря на его ратификацию, но фактически сколачивают группу, стремящуюся помешать его вступлению в силу первого июля.
Миллисент Сеньер и Элеонор Холбрук вместе смотрели передачу в Нью-Йорке, потягивая виски с содовой и льдом из высоких бокалов.
