Ее даже подташнивать чуточку начало от непонятности происходящего, а главное, от того, что она, пусть бочком, пусть краешком, прикоснулась к чему-то страшному и кровавому.
Захотелось положительных, чистых, незамутненных эмоций. Вообще, существовало на свете два места, где именно такие эмоции получить удавалось. Первое – милонга, второе – балет, причем желательно «Лебединое озеро», а еще лучше – «Жизель». Но сейчас уже поздновато ломиться в Гранд-опера, да и вряд ли там нынче идут именно эти балеты. А вот милонга – это реальность. Завтра Алёне поздно вечером, практически ночью улетать из Парижа, так почему не сбегать потанговать?
И тут она все поняла и даже споткнулась. Вот что подспудно тревожило ее весь день! Тот желтый прямоугольничек, который показывал Диего, второй билет на милонгу с надписью «Retro Dancing». Чччерт… ведь Диего запросто может связать концы с концами и заявиться на эту милонгу под сенью гранд-дамы Републик. Ни к чему это новое общение с синеухим и красноносым, смугло-бледным полицейским агентом! Ни к чему. Нет, конечно, Алёна ничего дурного не сделала, и еще утром у нее не было никакого повода скрываться от полиции – но сейчас их как минимум два: во-первых, она сбежала от представителя власти, находившегося при исполнении служебных обязанностей, а во-вторых, против своей воли украла куртку в «Галери Лафайет».
Нет уж, нынче в «Retro Dancing» наша героиня ни ногой! О какой это милонге говорил вчера Себастьян? Какая-то цифра… «Le 18», а находится она на улице Андре дель Сарт, номер 18, в восемнадцатом арондисмане. Но ведь это в двух шагах от дома Марины и Мориса! Не то чтобы в двух, но в двадцати минутах ходьбы, сразу же за Сакре-Кер!
Ура! Решено и подписано: последний вечер в Париже Алёна проводит на милонге «Le 18»!
А про Ольгу и Виктора, про Мальзерба, про какой-то сейф надо немедленно забыть. Факт, что ничего страшного не произошло, факт, что Алёна Дмитриева, как всегда, все нафантазировала!
Санкт-Петербург, 1789 год
«Эх, сколько времени зря потратил, пока нашел то место, где лежал убитый Жюль! Алексей Алексеевич сам толком не знал, ну и мне обсказать не мог. Украдкой раз обошел мимо посольской ограды, другой раз… Ни капли крови. Значит, так и было, как я думал: зарезали Жюля не здесь. Он в другом месте кровушкой истек. Однако я приуныл… Мне надо было знать, где его нашли, чтобы напротив того же места в сад пробраться. Вряд ли волокли издалека, наверняка тут же через забор перекинули да успокоились, в полной уверенности, что на посольскую территорию никто сунуться не посмеет. Опять пошел по кругу – опять ничего. Не станешь же, аки пес, вынюхивать, нос в землю уткнув… Неужели возвращаться ни с чем?! Ага… Ну, помоги Бог».
– Эй, малец!
– Чего изволите, барин?
– Поди сюда. Пятачок заработать хочешь?
– Пятачок! А кто же не хочет! Неужто и правда дашь пятачок?
– Я говорю – заработать нужно.
– Чего делать-то, сказывай, барин.
– Делать ничего особо не надобно, а надобно мне знать: как твое имя и ты тутошний ли?
– А то, вон там, за углом, живу, дом сапожника Ивана Ильина, а я у него в мальчишках. Кличут меня Ваняткою. А ты чего, сапоги пошить решил?
– Никаких сапог я шить не буду. Ты вчера на улицу выходил?
– Конечно! Думаешь, я только и знаю, что с шилом да дратвой сижу? Меня хозяйка туда-сюда почем зря гоняет, то за молоком ихнему дитяти, то за дровами, то за селедкой, да мало ли за чем!
– Не слышал ли ты, Ванятка, чего о том, что тут вчера у вас приключилось?
– Эт про мертвяка хранцузского? Как не слыхать! Не только слыхал, но и видел его!
– Сам видел?! Врешь небось. Вся ваша братия вечно врет. Все вы видели, все вы знаете, а ведь слабо небось тебе будет показать, где он лежал, мертвый-то.
– А он и не лежал. Он сиднем сидел, к забору прислонясь.
– Сидел?!
– Сам весь свесился, голову ниже плеч – и сидел. Вон там.
– Где?
– Да вон там же, где доски забора чуток проломлены сверху.
– А что ж это они проломлены?
– Кто их знает, тебе про что знать-то нужно, про доски или про мертвяка?
– Про него, страдальца, царство небесное. А кто его нашел, не знаешь?
– Бабы-чухонки, что молоко на рынок несли. Ой, крик подняли, весь квартал перебудили. Я в портки вскочил – и на улицу. Ой, мамыньки… Бабы кругом стоят, орут на все голоса, ревмя ревут, как их коровы, от такого вопля-рева и мертвый, по пословице, пробудится. Ан нет, не пробудился он, горемычный, так и сидел, пока не набежали посольские люди. Полопотали они чего-то по-своему, подняли – а он колода колодой, не разогнуть! – и унесли.
– Это место?
– Оно самое.
– Ну ладно, держи свой заработок. А если наврал, я тебя, Ванятка, сыщу у сапожника Ивана Ильина и, уж не взыщи, все уши тебе обтреплю.
– Во, много вас, охотников уши-то трепать! На вас на всех ушей не напасешься.
– А кто тебя еще стращал?
– Да такой… носатый, черный, аки ворон. Из этих, посольских. Я его раньше не видал. Волосы торчат, как черные перья, сам в черном, глаза черные, усы торчком. Чисто ворон. А может, черт. Вчера, когда мертвого уже унесли и суматоха улеглась, зеваки разошлись, я на улицу вышел – и снова сюда. Охота еще раз на это место стало посмотреть. А он тут стоит. Эй, говорит, подь сюды!
– Ванятка, ну будет врать-то! Француз тебе говорит – подь сюды! Прямо по-русски!
– А по-каковски, по-твоему? Немножко коверкал слова, но не так, чтобы очень. Поди, говорит, сюды и покажи мне, видел ли ты место, где сидел мертвый человек. Я опять же сюда показываю. Он мне сует копейку и говорит, мол, коли спросит тебя кто, где сидел мертвый, ты другое место покажи. Я ему – зачем, барин? А он – не твое дело, покажи другое место – и все, а не покажешь – из-под земли тебя выну. И сунул мне еще копейку. Я взял, ладно, говорю, покажу другое место… И деру дал, а он пошел вон туда, доску в заборе отодвинул – и в сад просунулся.
– Экой же ты, Ванятка, оказался… тебя просили иное место указать, а ты что же?
– Да он мне всего две копейки дал, а ты пятак, ну, кто дороже заплатил, того и товар. К тому же у тебя рожа наша, русская, а он – чужак, рыло иноземное, черный, что ворон, а может, черт! Неохота мне черту служить, я его копейки уже в церкву снес и в кружку положил на большую свечу. Может, Господь меня простит за то, что я третьеводни мух в хозяйские щи подсыпал.
– Батюшки, это что ж ты так? За что ты их?
– Было, знать, за что! Ремеслу не учат, а все дырки в хозяйстве мной затыкают. Брошу я их, подамся к другому хозяину. А напоследок и еще мух подсыплю – теперь уж в кулагу[68].
– Брось, Ванятка, не бери грех на душу, на тебе еще пятачок, да смотри, держи язык за зубами, никому не сказывай, что мне поведал. С этими господами чужеземными шутки могут быть весьма плохи!
– Да уж не учи ученого! Спаси Христос, барин, прощевай покуда, меня хозяин за делом послал, а я с тобой тут лясы точу.
– Ну беги, Ванятка, храни тебя Бог, потому что тебя не иначе как сам Господь мне послал!
«Так… кто ж это может быть, черный, как ворон или черт? Нету вроде бы такого средь посольских… Новый служащий? Отчего тогда докладу о нем не было? Тайно явился? А почему тайно? И почему ему так нужно было, чтобы о том месте, где нашли Жюля, никому сказано не было? Может, опасался он, что сыщется кто-то вроде меня – догадливый да въедливый? А раз так, мне непременно нужно поскорей за оградой оказаться, пока сумерки не снизошли. Ну, помогай Бог Петру Григорьеву! Давненько через заборы я не лазил, да, видать, сей навык невозможно позабыть!»
– Марина, – сказала Алёна Дмитриева, – а кто такой Мальзерб?
Они только что уложили детей и накрывали на стол. Для французов ужинать в девять вечера – нормальное явление. И не толстеют ведь! Морис регулярно наедался на ночь и все равно был стройный, тонкий, звонкий и легкий.
– Бульвар Мальзерб, – сказала Марина. – Это что, а не кто, это бульвар. Нет, шучу, это вроде бы какой-то знаменитый адвокат был. Точно не знаю. Морис! Кто такой Мальзерб? Ну, который бульвар.
– Кретьен Мальзерб, – проговорил Морис тоном человека, который все знает. Он и правда знал обо всем на свете, энциклопедия ходячая! – Один из министров Людовика XVI. Правдолюбец, справедливейший гуманист, филантроп. Очень крепко прижимал заворовавшихся чиновников. Не боялся и королю правду в глаза сказать. Именно ему Франция обязана уничтожением «lettres de cachet» – тайных приказов за королевской подписью об аресте и тюремном заключении без суда и следствия любого француза или иностранца. В пропущенные строки этих приказов можно было вписать имя любого человека. Министр лично явился в Бастилию и освободил содержавшихся там многочисленных узников, арестованных на основании «lettres de cachet». Если бы Людовик слушался его, кто знает, может быть, и революционного кошмара не было бы. Однако Мальзерб был отправлен в отставку, откуда возвратился, чтобы стать одним из защитников Людовика на суде над ним, который был устроен Фуке и прочими кровавыми чудовищами. Конечно, дело защиты было проиграно, однако Мальзерб боролся до последней минуты. За это ему страшно отомстили революционеры. Дело в том, что его дочь и внучка эмигрировали в Англию. Якобинцы заигрывали с Мальзербом, задабривали его, уверяя, что террор во Франции закончен. Ну что ж, он очень хотел верить и поверил. И написал дочери, чтобы она скорей возвращалась, потому что все ужасы революции позади. Она вернулась с маленькой дочкой. Через несколько дней сам Мальзерб, его дочь и внучка были арестованы и казнены. Причем сначала обезглавили девочку на глазах ее матери и деда… это входило в ассортимент пыток. Потом была казнена дочь Мальзерба, и только потом – он сам.
