— Может быть, у вас есть какое-то предположение насчет того, где он может…
— Нет, я не знаю, — прервала ее Гейл и утерла тыльной стороной ладони слезы, побежавшие по щекам. — Если б знала, я бы вам сказала, но я не знаю. Правда не знаю! Я не представляю, где он может быть. В смысле, он может быть где угодно, но я не знаю, клянусь вам, не знаю! Я снова и снова вам говорю: я не знаю, где он! — Гейл взглянула на Анну и тут же вся съежилась, увидев возле нее Баролли.
— Вы просили меня зайти, но вы должны понимать, что в отсутствие адвоката…
И снова Гейл оборвала ее, обхватив колени и подавшись вперед:
— Я говорю вам правду! Это же само собой разумеется. Потому что, если вы на него вышли — так это благодаря мне, я назвала вам его имя… — Она внезапно выпрямилась и взялась поправлять юбку. — Вот почему я хотела поговорить с вами — потому что хочу знать, поможет ли это мне. Я звонила в полицию, я назвала вам его имя. Если бы не я, вы бы никогда даже не допросили его!
— Да, это верно. И ваш адвокат в курсе того, что вы оказали содействие следствию тем, что позвонили в участок и предоставили полезную информацию.
— Так это поможет мне, правда? Вы ведь засвидетельствуете, что я с вами говорила? В смысле, я знаю, я пыталась остаться анонимной, но это потому, что я боялась того, что он со мной сделает, если прознает об этом.
— Разумеется, тот ваш звонок был для нас чрезвычайно важен, и я уверена, суд примет это во внимание.
— Я не могу сесть в тюрьму, вы должны мне помочь! Я не могу, я лучше порешу себя.
Девушка встала и сделала шаг к Анне, которая резко отшатнулась. И тут же почувствовала себя виноватой, когда Гейл простерла к ней руки, словно за утешением:
— Пожалуйста, помогите мне!
Анна повернулась к Баролли, который показал ей, что лучше уйти.
— Я так долго жила в страхе. Эдвард боится своего отца почти как я сама. Он неплохой человек. Если б мы могли уехать и жить своей жизнью, мы были бы счастливы. Но Чарльз не отпустил бы его. Что бы там ни сделал Эдвард противозаконного, им руководил отец и заставлял помогать ему…
Тревис подала знак сержанту закрыть дверь камеры. Гейл, казалось, этого не заметила. Может, благодаря седативному снадобью, но она словно не могла остановиться. Она все говорила и говорила. Голос ее сделался монотонным. Анна отвернулась и зашагала вслед за Баролли. Уходя, они слышали, как Гейл продолжает причитать из-за двери камеры:
— Он так много работал в поместье, а получал жалкие гроши. Он любил своих сестер и пытался защитить их, особенно Эмили. Он действительно заботился об Эмили. Он хотел иметь детей, и это было такое чудесное место, чтобы растить детей среди лесов и лошадей…
Анна направилась вверх по каменной лестнице к комнате следственной бригады, Баролли двинулся позади. Когда голос Гейл затих, Анна выказала сочувствие к девушке. Баролли, напротив, ничего подобного не чувствовал. Никакой кошмар не смог сделать из Эдварда Виккенгема мужчину, способного удержать своего развращенного отца от гнусных преступлений против молодых женщин, даже против своих дочерей. Тот факт, что Гейл позвонила к ним в оперативный штаб, назвав имя Чарльза Виккенгема, будет учтен ее защитой и, возможно, сможет убедить суд не приговаривать ее к тюремному заключению. Но как бы то ни было, им еще предстояло отыскать Чарльза Виккенгема, и покуда его не найдут, ни его будущую невестку, ни сына отпускать не следовало.
Команда экспертов-криминалистов еще трудилась в подвале, собирая образцы для анализов и всевозможные улики. Работникам при конюшне позволили заниматься лошадьми, однако вокруг особняка и всего поместья были выставлены посты.
Чарльз Виккенгем так и не обнаружил себя.
На допросе Эдвард Виккенгем то и дело перешептывался со своим поверенным. Затем он замкнулся и перестал отвечать на вопросы. Как и его невеста, он заметно побледнел, когда ему показали жуткие фотографии жертв. Когда его спросили о назначении подвала, он заявил, что вообще не знает, что там, внизу, происходило, поскольку ни разу не был туда допущен. Он настаивал, что Эмили психически больна и что нельзя верить ей на слово. Он встрепенулся, когда ему представили эротические фотографии его с мачехой, но сказал, что ей самой этого хотелось и в том, что происходило между ними, не было ничего противозаконного.
Эдвард все твердил, что не понимает, почему его задержали и почему расспрашивают о тех двух девчонках, которых он в жизни не встречал.
— Потому что те две девчонки, как вы изволили выразиться, мистер Виккенгем, были зверски убиты.
— Не понимаю. Я не имею ни к одной из них ни малейшего отношения.
Ленгтон усилил нажим, хотя и знал, что блефует. Для подкрепления своих обвинений он остро нуждался в заключении судебно-медицинской экспертизы. Спустя два часа он решил закончить допрос, но пока что отказывался отпустить как Эдварда, так и Гейл по причине их родственной связи с главным подозреваемым, к непомерному возмущению обоих адвокатов.
Было восемь вечера, когда Ленгтон созвал было совещание. Выглядел он, как и все прочие, предельно вымотанным. Посмотрев на сотрудников, он сказал, что, так и быть, всех отпускает на ночь и устроит летучку с утра.
Детективы стали расходиться по домам. Анной овладело уныние, и единственное, чего она хотела, так это добраться поскорее до дому. Они выпустили пресс-релиз и предоставили газетчикам фотографии Чарльза Виккенгема, призывая общественность к бдительности. Красная Орхидея уже в который раз запестрела во всех газетах.
Анна наконец добралась до квартиры. Поутру ожидались результаты судебно-медицинской экспертизы. Все в бригаде уповали на то, что эти данные подтвердят: они выследили того, кого надо. Хотя все это напоминало фарс: следствие могло назвать преступника, но самого-то преступника не было.
Когда Тревис направлялась в ванную, зазвонил телефон:
— Анна, это я, Дик Рейнольдс.
Она не ответила.
— Ты меня слышишь?
Анна глубоко вздохнула:
— Мне нечего тебе сказать.
— Слушай, давай забудем, как ты плеснула кофе мне в физиономию, и поговорим. Я имею в виду новые пресс-релизы.
— Иди ты к чертям собачьим! — ответила она и повесила трубку.
Телефон зазвонил снова. Анна приподняла трубку и тут же уронила ее на рычаг. «Это ж надо — какая наглость!» — подумала она.
Она приняла душ, немного прибралась и принялась было загружать стиральную машину, когда позвонили у входной двери. Тревис буквально подпрыгнула на месте и тут же порадовалась, что у нее два замка и еще цепочка.
— Алло! — взяла она трубку интеркома. Если это Джастин Виккенгем, она ни в коем случае ее не впустит. Потом ей подумалось, что это, возможно, Дик Рейнольдс.
— Привет, это я, Джеймс.
Тревис была немало удивлена, но с ним-то как раз ей не терпелось поговорить: она была уверена, что Ленгтон раздобыл какие-то новые данные. Анна открыла входную дверь, затем отперла и распахнула дверь в квартиру. Тяжелой поступью Ленгтон поднимался по лестнице. Когда он появился наконец наверху, она поняла, что шеф надрался вдупель.
— Что ж, заходи.
— Благодарю, — кивнул он и медленно подошел к Анне, обдав ее алкогольными парами. Выглядел он так, будто вот-вот вырубится, небритый, глаза воспаленные. Проходя мимо нее, Ленгтон тяжело опустил ей руку на плечо. — Ну да, я облажался.
Она закрыла дверь и едва не потеряла равновесие, когда Джеймс навалился на нее всей своей массой.
— Проходи, я приготовлю кофе.
Шатаясь, он побрел из коридора прямо в ее спальню. Анна последовала за ним и увидела, как он ничком плюхнулся на ее кровать. Она помогла ему высвободиться из куртки: точно ребенок, он вытягивал из рукава то одну руку, то другую.
— Как же все-таки эта мразь улизнула? Как он вообще мог исчезнуть? Это ж безумие, черт его дери!
Она сложила его куртку и положила на стул.
— Я должен отпустить его сына и эту глупую сучку, невесту его.
— Да, но мы пока что не получили результатов экспертизы.
— Я знаю. Но если придут результаты и мы точно узнаем, что натворил этот подонок, мы будем как просравшие свою награду идиоты, потому что он смылся прямо у нас из-под носа. Господи, как же ему это удалось?.. И знаешь, кому тут надо отвертеть яйца, — мне! Потому что следовало науськать на этого ублюдка больше полицейских, а я решил, что в наручниках он никуда от нас не денется. Вот д-дерьмо! Почему я не засадил его в кутузку, как только мы узнали, что это он? А я скажу тебе почему: потому что я хотел продлить его агонию. Пусть, дескать, прочувствует, что мы загнали его в угол! Это все мое тщеславие, моя идиотская самонадеянность!
— Он имел полное право оставаться в своем доме во время обыска. Верное это было решение или нет, но все с этим согласились.
