Смотритель вдруг пошатнулся, и Тимур посмотрел с подозрением: похоже, что очкарик был навеселе.
— Он был мечтателен и глуп. Он был настолько глуп и мечтателен, что даже вынашивал замыслы покорить Фаларию, которой правил его бра…
— Любимейший из любимых? — неожиданно спросил Тимур.
— Ба! Ты даже знаешь звание, которое носил Септебр, владыка Фаларии?! Тем лучше. Тогда тебе не надо объяснять, почему я назвал Десебра глупым. Согласись, возомнить, что он в состоянии настолько уж подчинить себе перхлонесцев, что они пойдут за ним на штурм Фаларии? Это ли не глупость?
— Это не Десебр! — сказал вдруг Тимур и показал на чучело.
— Это? — Смотритель будто впервые увидел куклу, сидящую на троне. — Может, и не Десебр. Какая, в сущности, разница? — добавил он вдруг с равнодушием и скукой.
— Десебр был… вот такой. — Тимур изобразил руками и лицом морщины возле рта, мстительно сжатый рот. — Он был старый, злой и жирный!
— Может быть… — согласился смотритель. — Не нам с тобой судить — изображений Десебра не сохранилось. Вот за Септебра я ручаюсь. Монет с его физиономией у меня мешка три. Хочешь взглянуть?
Они вошли в комнату смотрителя.
Очкарик снял, покряхтывая, увесистый мешочек со шкафа, развязал и сыпанул по столу россыпь бронзовых кривоватых монет.
— Ого! — сказал Тимур. — Целое небось состояние?
— По тем временам — несомненно. — Набрал в пригоршню с десяток монет и показал: — Вот столько стоил взрослый, сильный мужчина. — Чуть-чуть отсыпал: — Вот столько — женщина. — Отсыпал еще: — Вот столько — ребенок твоего возраста. А сейчас все это — хлам, который не дает нам повернуться. И каждый год все тащат, тащат! Да еще денег за это требуют! Судом грозят!
Тимур разглядывал профиль Септебра на монете. Чем-то, вероятней всего, хищным клювом носа, Септебр походил на брата.
Был уже вечер, когда Тимур возвращался домой. С опять возникшим раздражением, сварливым чувством заглядывал он в окна домов, где шла скучная, обыденная, мутная жизнь:
кто-то кого-то лениво обнимал…
кто-то палкой мешал в баке с кипящим бельем…
кто-то беззвучно с кем-то скандалил…
За грязным, залапанным стеклом ресторанного окна в странном и диком беззвучном танце прыгали люди.
Странно-тревожный был вечер.
Прошел парный патруль с собакой, аж хрипящей на поводке от злобы к людям.
Кто-то кем-то преследуемый, насмерть перепуганный, перемахнул вдруг через забор — в панике ударился бегом вдоль улицы.
Вдруг горестно, навзрыд, отчаянно зарыдала какая-то женщина в глубине темноты.
Тимка озирался все более настороженно.
Странный, странно-тревожный был вечер.
Неожиданно камнем пал в круг фонарного света откуда-то сверху ястреб, смертельно пронзенный всамделишной стрелой. Стал предсмертно биться, трепыхаясь и ползая по кругу.
Хриплая, варварская (совсем такая, как и во время боя зверолюдей) музыка ударила вдруг из распахнутого черного подъезда.
Впереди — квартала за два — факелом, как подожженный, вспыхнул вдруг дом.
Мгновенно стали выбегать отовсюду из темноты люди. Их черные силуэты оживленно метались на фоне огромного, яростного пламени, жестикулировали, бестолково суетились.
Одноногий, на костыле, пробежал мимо Тимура — прочь от огня, — преступно оглядываясь на огонь. Заметив Тимку, глядящего на него, вдруг страшно и весело оскалил в улыбке заросший бородой беззубый рот.
Отсветы пламени тревожно играли в глазах Тимки. Он смотрел непонимающе, тревожно, страдая и от тревоги этой, и от непонимания.
На фоне неверного пламени пожара какие-то люди грубо и властно тащили упирающегося человека.
Трещало пламя. Человек кричал что-то отчаянное, последнее: «Будь проклят он! И все семя его! Проклят! Проклят!»
Тимур стоял в начале своей улицы. Улица, мощенная булыжником, криво и круто уходила вниз.
Там, внизу, под единственным фонарем, светящим на их улице, шла драка.
Четверо нападали на одного. В руках у них были длинные то ли палки — сверху не разглядеть, — то ли секиры.
Подвергшийся нападению сражался отчаянно и отважно.
Вот упал один из нападавших.
Вот второй, схватившись за голову, отбежал в сторону, скрючившись от боли.
Но оставшиеся двое теснили несчастного. Он отмахивался от нападающих, спиной прислонившись к фонарному столбу.
Тимур, естественно, был на стороне одиночки. Не зная, чем помочь ему, он тем не менее закричал и побежал по улице вниз.
Внезапно он остановился.
Возле одного из заборов стояла повозка. Чтобы она своим ходом не скатилась вниз по склону улицы, под колеса были положены камни.
Невдалеке, чахлый, догорал костерок.
Тимур, пыхтя и кряхтя, вытащил из-под колес камни. Налег на передок повозки, и та, вначале медленно, а затем все более ускоряясь, покатила вниз, волоча по земле оглобли.
В повозке кучей лежала солома. Тимур сообразил: выхватил из чадящего костерка горящий сук и, побежав вслед за повозкой, кинул его в солому.
С дребезгом подскакивая на колдобинах, понеслась на дерущихся колымага. Вначале дым мощным шлейфом тянулся за ней, потом вспыхнуло огромное пламя.
Непонятное и устрашающее зрелище представляло это…
Один из нападавших с дикостью во взоре обернулся на это огнь исторгающее чудо-юдо. Что-то прокричал.
Оставив намерение добить свою жертву, нападавшие бросились прочь, подхватив под руку того, кто все еще стоял в сторонке, схватившись за голову, и волоком таща другого, который был, судя по всему, или мертв, или без сознания.
Повозка, не доскакав по колдобинам до фонаря с десяток метров, подпрыгнула на каком-то особенно глубоком ухабе, накренилась и, рассыпая искры, кувырнулась под овражный откос улицы.
Тот, на кого нападали, без сил сполз наземь, спиной опираясь о фонарный столб.
Впрочем, сейчас уже можно было разглядеть, что это вовсе не фонарный столб, а ствол дерева, сквозь густую листву которого светила луна.
Запрокинув голову, хрипло дыша, человек смотрел на луну.
— Дядечка! — осторожно позвал, присев перед ним, Тимур.
У «дядечки» быстро намокала кровью рубаха на плече.
Двумя пальцами мальчик отвернул рубаху.
Под рубахой была кольчуга.
Кольчуга на плече была разрублена страшным, видимо, ударом. Толчками била оттуда кровь.
— Я сейчас «Скорую» вызову! — почему-то вполголоса заговорил мальчик. — Вы слышите, дядечка? Вы живой?
— Не зови никого… — прохрипел человек. — Никто… не должен знать. Сам!
Он попытался встать, но так и остался качаться на коленях, прислонившись здоровым плечом к стволу дерева.
— Ты знаешь Фрида Да́лмата? Позови его! — сказал наконец раненый после некоторого раздумья. — Только его! «Змея и Роза» — скажи ему…
— Далмата? Моя фамилия Далматов! — Тимур смотрел недоверчиво и пораженно.
— Позови отца… Фрида Далмата… — повторил раненый. — «Змея и Роза» — скажи ему. Он знает…
— У меня нет отца. Он умер.
— Умер?! — с отчаянием вскрикнул незнакомец. — О боги!
Где-то невдалеке раздался неторопливый цокот копыт. Над соседним проулком, за деревьями и заборами, обозначился свет факелов.
— Это собаки Десебра, — сказал раненый. — Нас кто-то предает. Меня уже ждали.
— Вот наш дом! — сказал Тимур. — Мы успеем! Я спрячу вас, если надо.
Раненый с усилием поднялся, придерживаясь за дерево. Тимур подставил ему плечо. Они потихоньку пошли.
В руке, которая не действовала, незнакомец волочил, не выпуская, свое оружие — тонкий острый топорик на длинном черенке.
— Позовешь отца… — снова повторил раненый. — Фрида Далмата, только его. «Змея и Роза» — скажи ему. Он знает.
Похоже, что у него начинался бред.
— У меня отец умер, — повторил Тимур. — Год назад. Утонул. Напился пьяный на свадьбе и утонул.
— Не верь. Они убили его.
Цокот копыт и голоса раздались совсем уже близко.
Свет факелов и силуэты всадников появились как раз невдалеке от того места, где была схватка.
— Собаки! — прохрипел раненый, оглядываясь на них от калитки.
Тимка не повел его в дом. Открыл дверь подвала, и они стали спускаться ощупью.
Привычным жестом мальчик пошарил по стене возле входа в поисках выключателя, однако выключатели почему-то не было.
— Я принесу огонь… — сказал Тимка в темноте, когда незнакомец со стоном опустился на кучу соломы у стены. — Вы подождите.
И знакомым, и незнакомым показался ему его собственный дом. Расположение комнат, лестниц, окон было прежним. Однако все вокруг было более голым более бедным, что ли. Стол возле входа на террасу стоял на прежнем месте, но стол был какой-то самодельный, грубо сколоченный, и незнакомый кувшин с водой стоял на том столе, освещенный масляным светильником, какого Тимур никогда в глаза не видел.
