— Если попытаешься, поймешь, что это несложно, — процитировала она давние слова Мэтта.
— Темпл…
«У нас есть сегодняшний вечер, — классическим образом обещал им Боб Сигер, — кому нужно завтра?» Мэтт взял ее руку. Его ладонь была чуть влажной в центре. Уже много лучше, чем очкарик Кертис.
Вела Темпл. Мужчина, который прекрасно двигался по матам около бассейна, был здесь, как мраморная статуя. Она, собственно, и не сомневалась, что вести ей придется все время.
Она старалась аккуратно ставить свои атласные лиловые туфельки возле его шаркающих ботинок, чтобы он не наступил ей на пальцы, и, слушая голос Сигера, двигалась в музыку.
Ритм ускорился, когда заиграл гимн всех подростков Джона Мелленкампа: «Вот так. Держи крепче. Кто знает, правильно ли мы все делаем». Аминь. Во веки веков, Аминь, как в песне кантри. Но никакого кантри на кассете Темпл не было, только классика мягкого спокойного рока, только подростковая неуверенность в будущем и экстаз, чистая надежда и простота.
«Встань рядом со мной» сменилась «Порой, когда мы прикасаемся». Темпл все очень нравилось: ее одежда, свет, движения, место, но она начинала чувствовать себя слегка дурочкой, несмотря на свое четкое указание так не думать. Вот она танцует с красивым прокуренным индейцем, играет с огнем и льдом, вмешивается во что-то, что она сама еще пока не понимает…
Рука Мэтта неожиданно переместилась на ее спину, в районе талии (до этой секунды он избегал этого). У Темпл перехватило дыхание.
Он поймал ее. Он сокрушил ее. Объятия не размыкались, и было так неловко, до дрожи, и от этого дух захватывало.
Она боялась шелохнуться. Кассета крутилась, музыка все играла, луна оставалась светить на своем месте, ее сердце колотилось так, как будто она перезанималась аэробикой. Ее лицо было скромно повернуто к его плечу, а гардении были больно прижаты к его щеке – она чувствовала их аромат, высвободившийся из лепестков, чтобы заполнить собой всю эту чертову пустыню.
Он сделал шаг назад, отошел от нее. Она почувствовала себя такой дурой. Неудачницей. Новый провал. На глазах у нее навернулись слезы. Вернуться назад невозможно, нельзя вернуться самой и взять кого-то с собой. Даже из общего блага. «Благо» других всегда разрушает и их, и тех, ради кого его делают. Ей было так жаль, так жаль.
Мэтт посмотрел на нее так, будто бы видит впервые. Теперь он не прикасался к ней, и пропасть между ними была куда больше, чем несколько лет и разный пол, разные культуры и части страны, разное прошлое… она была бесконечной, бездонной.
Он посмотрел на нее, а когда луна посеребрила его светлые волосы, он наклонился… Тогда Темпл поняла, она увидела… что она снова там, где все так невинно, там, где все только начинается. Он собирался поцеловать ее… Она знала это… Возможно, это был его первый поцелуй… И ее…
Тот момент был восхитительно невинным и таким пугающим, сладким. Тогда она забыла все, что знают взрослые, превратившись в само удивление и признательность.
И это свершилось.
Поцелуй продолжался вечность, но не так долго, как хотелось бы.
Их губы соприкоснулись, не более.
Но никто ничего другого и не ожидал.
Это было волшебство.
Снова.
--- Ужин был превосходным, — воодушевленно сказала Темпл, когда они подошли к двери ее квартиры. Хорошо, что ресторанчики оказались такими понимающими и простили нам наше опоздание. В конце концов, сломаться посреди пустыни не очень весело.
Мэтт, соглашаясь, кивнул. Он все еще был выбит из колеи неожиданным вечером, но пытался всеми силами не показывать этого. Он весь вечер пытался ничего не показывать, хотя поцелуй был таким естественным, особенно на фоне той песни. Он плавно перетек в следующую композицию, и когда Темпл наконец собрала по крупицам все свои воспоминания, то предложила поехать в ресторан.
— Я чудесно провела время, — она говорила точь-в-точь как подросток, для взрослых эта фраза становится шаблонной, но она говорила именно то, что имела в виду. Он никогда не забудет запах гардений в ее волосах, их сладкий, пряный аромат. Неужели она именно это и планировала, когда прикрепляла их к своему ободку? Ему начинало казаться, что Темпл была бесподобным организатором особенных событий, начиная от пиар-кампаний и расследований убийств до затаенных чувств и эмоций.
— Мэтт, это был идеальный выпускной вечер. Поверь мне, я – эксперт по неидеальным выпускным. А этот был идеален, хотя они почти всегда далеки от совершенства.
— Было немного поздновато.
— Я лучше пойду, а то соседи выключат наружный свет. Они периодически так делают.
Он глянул на постоянно горящую лампу возле двери, раздумывая, должен ли он поцеловать ее снова, поцеловать на ночь. Ему не хотелось, только не на краю порога, который был так похож на его собственный, в этом знакомом и так ярко освещенном помещении…
Мэтт взял ее за плечи – голые плечи, такие незнакомые на ощупь, такие близкие – наклонился и поцеловал ее в макушку. Это был и его идеальный выпускной вечер.
Темпл улыбнулась, как порой улыбаются женщины, ласково и понимающе, а потом скользнула за дверь уже давно открытой квартиры.
Несколько мгновений спустя он сильно удивлялся, что все еще стоит перед лифтом и безмолвно ждет. Обычно он без проблем преодолевал один пролет, но сейчас ему трудно было двигаться, точно закоченел в коконе. В сознании возник образ отца Эрнандеса. Придется периодически поддерживать с ним связь, потому как теперь Мэтт был в ответе за секреты, которые он знал и хранил, и не только, чтобы отец Эрнандес оставался трезв и невредим, но и из своего простодушия.
Он вышел из лифта, даже не осознавая, что ехал на нем и вошел к себе.
— Что за?..
Посреди его голого пола красовался целый островок из сваленных вместе вещей, как будто в гости пришел ребенок и решил сложить свои игрушки по центру комнаты. Кремовый пластмассовый поднос, наполненный сероватым песком, на нем – кулинарная лопаточка с прорезями, целый набор нержавеющей посуды, в одной миске – вода, в другой – горка каких-то противных зеленых шариков. Еще были пластиковая упаковка с этикеткой «Кошачьего счастья». Он огляделся вокруг.
Изящная черная кошка растянулась на краю его дивана, точно языческий идол: передние лапы вытянуты вперед. Ее золотые глаза смотрели на него с хладнокровным интересом, присущим этим созданиям.
Мэтт нагнулся, чтобы поднять белый конверт, оставленный на коробке корма, и прочел записку, что была внутри:
«Пока мы были на танцах Электра организовала переезд. Дай этой прелестной киске шанс! Кошки очень тихие и чистые, недороги в обиходе и умеют составить отличную компанию. А Луи был просто вне себя от еще двух пар лап на его территории. Ее зовут Икра, но ты можешь звать ее, как тебе нравится. Только выбери красивое имя, пожалуйста. Темпл».
Мэтг оглянулся на кошку, которая неожиданно поднялась с дивана и пошла к нему мягкими, грациозными шажками. Она шла, как модель по подиуму, ставя лапы не прямо перед собой, а чуть накрест.
В конверте еще был купон на стерилизацию «у любого ветеринара на ваш выбор». Когда кошка принялась тереться о его лодыжки, оставляя короткие черные волоски на штанах, Мэтт вздохнул. Он только один раз погладил ее, и она начала мурлыкать. Она провела ведь какое-то время с Темпл, все понятно.
Он посмотрел на часы: почти одиннадцать. Он не привык возвращаться так рано, а смотреть телик, лежа в кровати, как-то не сильно его привлекало. Может, стоит обустроить кошку, чтобы немного отвлечься? Это ведь не значит, что он оставит ее.
Она проследовала за ним на кухню, куда он отнес еду, и запрыгнула на столешницу с радостным «мяу».
— Надеюсь, Икра, ты не шпионка? — сказал он ей. — Мне не нужны никакие перебежчики, рапортующие Темпл; у нее и так забот полно.
Его голос странно раздавался эхом в пустых, без мебели комнатах. Тут он понял, что никто никогда не навещал его здесь, что он всегда был совершенно один у себя дома и ужасно тих, как монах в своей обители.
Мэтт не знал, считается ли наличие кошки, с которой можно поговорить, неким развитием и улучшением его личной жизни. Он пошел в спальню, где постоянно было разложено кресло-кровать, и стоял на подержанной металлической подставке цветной телевизор, а две дешевые книжные полки из фанеры составляли самый большой твердый предмет мебели во всей квартире. Он включил телевизор, не глядя, какой это канал, и не заглядывая в программу в воскресной газете, чтобы понять, что идет. Отличалась ли чем эта комната от камеры, которую теперь занимал Питер Бернс? Был ли он сам так же заключен под стражу из-за своего далекого и долгого прошлого, связанного с церковью, как бедный, сошедший с ума Питер, чья ненависть к церкви полностью искалечила всю его жизнь?
