– Смотри, запомнил! – усмехнулась Лена. – Тогда запомни еще – я тебе никогда ничего не вру. Есть множество вещей, которые я не хочу и не скажу тебе. Никогда! Но это совсем другая песня…
… Когда мы с Леной уже подошли к воротам, нам попался на пути Палей, мучительно пьяный, выключенный из реальности.
Он держал меня за руки, он прорывался ко мне через роскошный букет стрелиций и, дыша перекисшей выпивкой, сбивчиво и страстно говорил:
– И уйдя из земли своей… иудеи унесли священный Ковчег, в котором хранили орудия мудрости – тесло и гранило…
Гром небесный! В башке полыхнуло наконец мучившее меня так долго воспоминание – тесло, тесло, тесло!
Тесло!
Фамилия, похожая на сорт яблок!
Давно. Давно… Три года? Четыре?
Пьяный веселый Кот за рулем обнимает женщину с портрета-фоторобота.
Мы, умирая от усталости, посреди ночи едем в гости. Или из гостей?
В Теплый Стан.
– Становище для утепления отморозков! – кричит Кот и ласково трясет ее. – Яблочко мое, Теслимовка, не спи, не спи, замерзнешь в сугробе.
Теслимовка!
АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: БЕЗДНА
Ночная тьма, окутывая землю, снимает с глаз завесу света. И предстает пред нами звездный небосвод.
Бархатно-черный с серебряной искрой колпак укрывает мир, пока я бегу по разноцветным досочкам волшебного моста-радуги, подаренного мне давным-давно Паном. Из света в тьму.
… Я, царь Фригии Мидас Великолепный, вернулся к своему народу. И дал людям достаток, смысл в их трудах, надежду в буднях, веселье в праздники.
Я выполнил наказ Пана. Золото Пактола принесло им. знание, ощущение силы, уважение к себе.
Но сердце мое отворотилось от народа моего. Я не верил им и не любил их, бросивших меня на расправу богам, А они боялись меня. Ибо знали – себе не прощаю и их не пощажу. Они помнят – не пожалел я самых любимых.
Сгинул Пан, покинул меня мой мудрый и добрый друг. Кто-то видел его далеко отсюда, в долинах Анатолии, но ко мне он больше не приходит никогда.
Не с кем слова сказать, не с кем поделиться заботами, не с кем учинить пир души и утишить скорбь сердца. Одни лишь псы мои верные сидят вокруг меня, грустно смотрят умными глазами, понимают, сочувствуют, молчат.
Над царями – только боги.
Под царями – бездна.
Дака, любимая моя, предала.
Пан, мой друг, ославил на весь мир. Может быть, он этого не хотел.
… Нежная и прекрасная Дака – единственное утешение мое, хранительница моей постыдной тайны, одна на всей земле допущенная – вершила церемонию царского туалета. Быстрыми, ловкими руками она снимала необычный для царской головы убор – связанный из каппадокийской шерсти длинный белоснежный колпак, оставлявший открытым только лицо.
Из-под волос безобразными кожаными рогами торчали мои уши – страшные, мускулистые, в белых рубцах и буграх хрящей, длиной в локоть, как у пожилого мула.
Царь с ослиными ушами.
Царь Мидас, вид которого вызывает сначала испуг, а потом смех. Злорадный смех – утешение для завистливых и ничтожных людей.
А Дака мыла мне голову розовой водой, расчесывала драгоценным гребнем волосы, умащивала ласково мои жуткие уши мазями и благовониями, щебетала весело и звонко:
– Государь, ты поведал мне, что миром управляют три чувства – стыд, страх и зависть. Мудрость твоя безмерна, но бездумная щедрость женского сердца больше твоего знания. Я верю, что любовь сильнее зависти. Победи своим разумом стыд! И тогда мы вместе сокрушим страх. А тот, кто преодолел страх, смеется над завистниками и познает счастье любви…
Мое сердце было отдано ей, больше я никого в жизни не любил. Но женщины – странные существа, ненадежные и непонятные.
Дака томилась своей огромной тайной, своей допущенностью в мир моих страстей и страданий, в мое холодное, высокое одиночество. Может быть, ей хотелось похвастаться? Или рассказать, что цари – не боги, что цари – люди и могут испытывать стыд, страх и боль? Она ведь любила меня, она клялась, что мы состаримся вместе и тайна умрет раньше нас.
Она побежала ночью на берег Пактола, выкопала в песке ямку, посеяла зерно и рассказала ему все обо мне – о мечтах и муках, о возмездии богов, о моем стыде и страхе. Через две луны выросла высокая гибкая тростинка, полная звука – немой, мычащей, шелестящей песни о чужих страстях.
Пан проезжал мимо на своем осле, как всегда пьяный, как обычно чуткий.
Остановился, срезал тростник и сделал свирель. Подул своими толстенными губами в тонкую дудочку – разлетелась по миру весть, полная внятной муки.
Люди услышали, они пересказывали с азартом и судачили с удовольствием про мою мечту и мое горе, они ничего не захотели понять, они хохотали и показывали у меня за спиной ослиные уши. Они радовались и смеялись над царским горем, которое приключилось из-за того, что я хотел дать им всем благо.
Я казнил Даку.
Ее удушили ременной петлей.
Еще теплую нежную плоть ее бросили на расклев кровоядным птицам, на разжев бродячему зверью.
Я проклял Пана.
Сердце мое окаменело.
И я никогда не снимаю на людях свой колпак.
А далеко за морем богатые и ученые люди стали носить такой колпак и называют его теперь фригийским. Это стало модой, и поговаривают, что она продержится века. Фригийский колпачок скрывает ослиные уши, лысины, уродливые шишки и черные мысли.
Когда мне совсем нехорошо, я закрываю глаза и бегу по мостику-радуге, подаренному мне когда-то Паном. Из яви в спасительный сон.
КОТ БОЙКО: ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ
Пронырнув из камеры мусоросборника в лифт крайнего подъезда, я поехал наверх, на чердак, к чертям на кулички, злобно раздумывая о том, что мы как-то слишком буквально разыграли с Хитрым Псом старый анекдот – он везде, а я нигде.
Вообще жизнь городского партизана меня маленько утомила. Борьба с Сашкиной охраной и гоночными псами «Бетимпекса», этими ледащими наемниками капитала, загнала меня на чердаки и в подвалы, на крыши и заборы, превратив мой вызов в трудовые будни техника-смотрителя ЖЭКа. Страшная участь, позорная карьера – из блатного Смотрящего территории стать загнанным пыльным Смотрителем!
Плюс сегодняшний ужасный прокол с этим омерзительным псом. Я даже испугаться не успел, когда услышал ватный топот и хриплый рык этой милой собачки. Извините великодушно, сэр Александр Баскервиль, не корысти ради, а одного лишь спасения для – пришлось отвалдохать вашего людоеда по всем правилам! Чтобы впредь гаду этакому неповадно было бросаться на скромных неформальных гостей, заглянувших вечерком на огонек в ваше фамильное семейно-родовое гнездо.
Он же ведь, сучара гнусный, бросился на меня, как дикий зверь – с клыками наголо, будто взбесившийся мамонт!
Дурак-пес, весь праздник испортил – себе, мне, Марине. Геройски глупо погиб, спасая репутацию и жизнь хозяина. В натуре – глупо. Вся эта служебно-караульная фауна – псы, охранники, телохранители – совершенно не готова к отпору, они давно не знают равного ручного боя или свалки «кость в кость». Они развращены запуганной покорностью своих беззащитных жертв.
Молодец, гребущий овец, а против бойца – сам козел вонючий. Такие в лагере от параши не отходили.
Да черт с ними! Чего мне о них печалиться! Надо придумать, что Лоре сказать. А что я могу сказать? Вот жуть – врать не хочу, а правды не скажу. Зачем ей эта правда? Ну, нарежу ей эту правду-матку, как мясник говядину. Нужна ей эта правда! Не откровение, не утешение, не надежда – так, кровяная колбаса! Хорошо бы спросить ее – может, возьмет меня братом? Или другом?
Я ведь не могу сказать ей главного – я все равно на ней не женюсь. Не могу, не имею права. Пока есть Марина. Не знаю, не понимаю, что сказать Лоре.
Спускался к себе на этаж пешком, бормоча под нос:
Жил на свете Буридан,
У него осел был Жан.
Между двух охапок сена
Он от голода страдал…
Приник к двери, прислушался. В квартире было привычно тихо. Отпер замок, шагнул в прихожую. И холодная сталь пистолетного ствола тычком уткнулась мне в шею.
– Прежде чем дергаться, шустряк, подумай о подружке, – сказал тихо кто-то за спиной.
Через распахнутую дверь в комнату я увидел Лору, сидевшую в кресле. А за креслом, приставив ей пистолет к затылку, стоял здоровенный худой парень, который во время беготни в метро показался мне похожим на мускулистый скелет.
Нашли все-таки, суки рваные! Надыбали, паскуды!
Голос за спиной предупредил:
– Одно резкое движение, и девочке сделаем лишнюю дырку в рыжей голове… Цепляешь?
– Уцепил! – дисциплинированно ответил я и попросил: – Але, ствол отодвинь чуток – я щекотки боюсь…
– Ишь, какой ты нежный, оказывается… Ручки-то подними! Вот так, за голову, – засмеялся шелестяще и ударил изо всех сил в почку.
Уф, ой-ей-ей! Е-к-л-м-н! Фу-фу-фу! Дурак ты, едритская сила! Меня болью не нагнешь. Я мог бы их на выставке показывать, свои боли, у меня их коллекция. Пока чувствуешь боль – все в порядке, все поправимо. Нормальная реакция живого организма.
