- Я посоветуюсь с полковником Михайловым, возможно, мы что-то придумаем, может быть оформим как явку с повинной. Не будешь же ты всю жизнь по лесам скакать, как заяц, либо на болотах скрываться. Да и не дело это, чтобы офицер спецназовец так опускался.
Соколик поблагодарил, но я возразил.
- Тут спасибо говорить, во-первых рано, а во-вторых мы должны друг другу не только в бою помогать. Братство, оно тем и ценно, когда всегда помочь есть кому.
Мы говорили ещё долго, вопросов было много и у меня, и у Соколика.
Мы ведь видели всё происходящее как бы с двух разных сторон. Теперь вроде бы нарисовалась более менее общая картина, многое стало яснее, хотя белых пятен было ещё достаточно. Меня лично в данный момент более всего тревожила судьба Алёны Кораблёвой, так таинственно и бесследно пропавшей из дома, находившегося под наружным наблюдением.
Соколик посмотрел на часы и стал собираться.
- Уже четыре часа утра, надо гнать, а то мальчишка совсем один у меня.
- И где же он у тебя?
- Далековато, - со вздохом признался Соколик.
- Ты мне завтра, вернее, уже сегодня, позвони после пятнадцати часов. Сумеешь?
Он кивнул головой.
- Я переговорю с полковником, чем можно помочь тебе, и мы с тобой договоримся, как вернуть мальчика.
Мы простились с Соколиком, пока ещё не пожимая рук. Пока ещё мы не могли этого сделать.
Он ушёл, а мы с Артуром долго вспоминали детали разговора, спорили, обсуждали те сведения, которые нам сообщил Соколик, сопоставляли, тщательно строили и тут же безжалостно разрушали всевозможные версии.
Но как ни странно, ближе к разгадке мы не стали. По крайней мере, так нам казалось. Было ощущение, что мы ходим с чем-то рядом, остаётся только заметить это, выделить. Это так же, как вспомнить слово, которое вертится на языке, крутится в голове, мелькает в глазах, но ты никак не можешь его вспомнить, хотя точно, абсолютно точно знаешь, что ты именно ЗНАЕШЬ это слово. Так и в этом случае. Я точно знал, что мы должны знать, и скорее всего знаем, только, возможно, сами об этом ещё не догадываемся.
Как минимум я был уверен в том, что теперь все карты на столе, надо только правильно сложить пасьянс, а вот именно это нам пока и не удаётся. Спать мы так и не легли, а с утра я засел звонить полковнику Михайлову, докладывать о ночном визите Соколика.
Валерий Соколов, по прозвищу "Соколик".
Московская область, станция Опалиха.
Улица Дачная, дом 19.
Среда, 11 марта.
3 часа 55 минут.
Где-то тявкнула собака. Негромко. Всего разочек тявкнула, но мне этого было достаточно, чтобы мгновенно проснуться. Я вскинул руку и глянул на светящийся циферблат. Так и есть - без пяти четыре утра. За долгие годы моей беспокойной службы чего только не было! И в засадах часами сидеть приходилось, и охрану нести, и на посту стоять. Естественно, я усвоил, что время с четырёх до шести утра - самое сволочное для дежурства, и его не зря называют "собачьей вахтой". В это время особенно хочется спать. И в это время "форточниками" совершается большинство квартирных краж.
Даже Гитлер на Советский Союз напал в четыре утра. Так что время это факт общеизвестный, но у меня за долгие годы преодоления этого времени выработался на него своеобразный иммунитет, у меня как раз в это время обостряются все чувства. Я просыпаюсь на малейший шорох, малейший посторонний звук. Вот как с этой, скорее всего во сне тявкнувшей собакой. Ей, наверное, приснилось, что она зайца загоняет, а я сразу вскочил.
Я полежал ещё немного с открытыми глазами, прислушиваясь, но всё было тихо и спокойно. Я в последние недели вертелся, как бес перед заутреней, поэтому повернулся на правый бок, подтянул колени повыше и закрыл глаза, надеясь уснуть. На кровати рядом посапывал под кучей одеял Славка. Я навалил на него всё, что было можно, в домике было холодновато, а топить я не рискнул, Опалиха - посёлок в основном жилой, и только частично дачный, да и до дачного сезона ещё далековато и погода стоит такая, что впору на лыжах кататься, за городом снег и вообще не таял. Я когда-то, ещё в школе, ходил в эти места в походы. Красиво тут - удивительно как. Это Славка меня сюда уговорил приехать.
Нас в подвале, в котором мы перед этим ночевали, едва милиция не накрыла, среди ночи завалились. Хорошо ещё, что я всегда осматриваюсь и пути к отступлению готовлю заранее, так что удалось улизнуть, но едва-едва. Прямо под самым носом у ментов. А потом пришлось остаток ночи по улицам бродить, в подъезды изредка заскакивая погреться. Славка уже дубака давать стал, тогда я рискнул, вспомнил, что есть у меня пара пузырей водки, завалились мы со Славкой в котельную, куда нас без разговоров, увидев пузырь, пустил смешной мужичок в рваной телогрейке и таких же рваных валенках.
Мы наплели ему, что беженцы, мотаемся в Москве без жилья, вот собираемся к родне ехать. Он покивал головой, махнул рукой, что могло одинаково обозначать и сочувствие, и полное равнодушие, а главное, разрешение остаться. В котельной было тепло, мужик выложил на шаткий столик нехитрую закуску: несколько отварных картофелин, хлеб, соль и початую бутылку водки, смущённо разведя руками, мол, не обессудьте. Я добавил к этому натюрморту пару банок мясных консервов, и мы приступили к трапезе, отогреваясь и снаружи, и изнутри. Мы с мужиком, которого звали Костей водкой, а Славка - горячим чаем, который быстро соорудил словоохотливый Костя.
Славка быстро наелся, напился горячего чая и сомлел, и Костя уложил его за гудящими котлами на продавленный диванчик, укрыв ватным одеялом, из которого клочьями лезла во все стороны начинка.
Славка сразу же уснул, а мы сидели, пили водку, усидели всё, что поставили на стол сначала, и я вытащил вторую свою бутылку. Костя рассказывал всякие байки про то, как он распрекрасно жил до перестройки, и сам во всё это не верил, мотая головой и постоянно улыбаясь. Наконец он запутался в своём безобидном вранье, окончательно позабыв кто кого бросил: то ли он жену, то ли жена его.
Он вдруг погрустнел, заскучал, глаза его подёрнулись печалью. Он замолчал, смотрел в темноту, за моё плечо, словно кого-то там видел. Мы допили водку и доедали остатки закуски, отложив часть на утро Славке.
Костя положил в рот последний кусочек хлеба, стряхнул в ладонь крошки со стола, ссыпал в рот, и закурил, отыскав в рваных карманах безжалостно измятую пачку "Примы".
Он сидел и бесстрашно раскачивался на отчаянно скрипевшей, как ветхий парусник под напором штормовых волн, табуретке. Он восседал на ней, поджав ноги, сбросив на пол валенки, сверкая через дырки в шерстяных носках жёлтыми пятками и пальцами с тёмными, чрезмерно отросшими ногтями, угрожающе загнутыми вниз, как клювы хищных птиц. На тощей шее его угрожающе вздувались толстые верёвки вен, на лбу набухла жила, которая пульсировала, билась, толкалась, словно жила своей отдельной жизнью.
Костя размахивал руками, скинул телогрейку, сигарета тлела у него прямо на губах, и мне казалось, что я слышу шипение, но он продолжал бормотать, рассказывая бесконечную сагу про свою длинную, как украинская степь, жизнь. Он уже всё перепутал и рассказывал, как работал каюром в Якутии, и пас там в горах баранов, и жарил шашлыки каждый вечер, и воевал с абреками, а потом добывал золото и носил его контрабандой в Китай, где покупал слоновую кость, которую потом менял на опиум и курил его в гареме в окружении гейш...
Тут он раскачался настолько сильно, что потерял равновесие и полетел на пол вместе с табуреткой, при этом оба наделали столько грохота, словно погиб бриг, распоров днище о подводные камни. Я попытался поймать его за ветхую тельняшку, но в кулаке у меня остался только полосатый клок от неё, а сам обладатель ветхой одежды рыбкой выскользнул из моей руки.
Он выбрался из-под обломков табуретки, повертел в руках ножку, сидя на полу, покрутил головой и сказал:
- Славная была мебель, вернее, её предмет, - подумал и пояснил. Предмет мебели.
Я протянул ему руку, и он с кряхтением поднялся. Сунул ноги в валенки, поднял телогрейку, притащил вторую, ещё более расшатанную табуретку, взгромоздился на неё, отодрал от губы остатки сигареты, закурил другую и сказал куда-то за мою спину:
- А родился я в посёлке Ивантеевка, Красноярского края. И родители мои там похоронены.
Выпустил через ноздри клубы синего дыма, навалился грудью на стол, положил кудлатую, взъерошенную голову на переплетённые пальцы, и неожиданно тоненьким, очень высоким голоском затянул:
То-о не ве-тер ве-етку кло-нит,
не-е дубравушка-а-а шу-мит,
то мо-ё, мо-ё сердеч-ко сто-онет,
ка-ак осенний ли-ист дро-жит.
Он посмотрел на меня, в уголке его глаз закипала слеза. Он не про чужое сердечко пел, а про своё собственное, и сам удивлялся, что кто-то когда-то так точно написал про его бедное маленькое сердечко, которое никак не могло вместить в себя огромность мира, который окружал его, пугал и навевал непонятное томление.
