— Вот тебе, Артемий Диванович, бухарская звезда за твою самоотверженность.
— Фаберовский вытащил из внутреннего кармана звезду и пустил ее Артемию Ивановичу по столу. — Все равно ее без императорского дозволения носить нельзя.
Артемий Иванович сморгнул выступившую было слезу. Он хотел сказать еще что-нибудь прочувственное, но тут к нему подсел Соломон. Поддернув на коленях клетчатые штаны, чтобы не вытягивались мешками, Соломон спросил:
— Скажите, раз уж вы каждый день охраняете самого Государя: а правда, что в документах Министерства императорского двора слово «больной» иногда пишут с большой буквы?
— Господин студент медико-хирургической академии изволит шутить? — слабым голосом спросил Фаберовский. — Я бы ему напомнил, что в тюремных лазаретах всех больных с маленькой буквы пишут до самой их смерти.
— Господин студент, кажется, сомневается, что мы состоим в царской охране, и полагает, что это суть иммитасьон? — Артемий Иванович приобнял Соломона и привычным движением бывшего гимназического надзирателя забрал его ухо в кулак.
Соломон вымученно улыбнулся.
— Ты, наверно, думаешь, — продолжал Артемий Иванович, накручивая ухо, — что какие же мы чины охраны, если мы у курсисток прячемся?
— Мсье Соломон полагает, что как только его ухо отпустят, он побежит к полковнику Секеринскому докладывать, — сказал поляк, отставляя тарелку с супом. — Он думает, что полковник Секеринский нас арестует, а его, Соломона, наградят. Но он ошибается.
— Вы все, тут находящиеся, не имеете ни малейшего представления о реальном положении дел в империи, — Артемий Иванович еще раз повернул воображаемый вентиль на газовой трубе, так, что Соломон начал тихонько поскуливать. — Вот вы все думаете, что наш Государь тиран и ретроград. А ведь это неправда, это все его враги про него слухи распускают, и прежде всего его брат. Вот взять, к примеру, ваши курсы. Ведь их Делянов закрыл, и лишь благодаря Государю они были открыты вновь. Государь — он такой человек! Он только и думает, как только вам свободы прибывать! Он и бюджет народного образования в два раза увеличил, и жидам укорот дал, чтобы русский человек тоже учиться мог.
Соломон поддакнул, и Артемий Иванович благосклонно крутанул газовый вентиль на пол оборота назад.
— Вот в наше-то с его превосходительством время такого не было, вот мы с ним и не ученые. Разве ж природный русак или, к примеру, другой славянин поплоше, супротив жида образуется? Как же-с! Нет, во всем должны блюстись самодержавие, свобода и народность.
— Но почему как что, так тут же народность? — с обидой сказал Соломон.
— Ну, народность и эта… и инородность. У нас с Государем широкие взгляды на общественное устройство России.
— Ваше превосходительство, — вдруг взмолилась Ксения. — Дозвольте перестать вас обмахивать. Я проголодалась и совсем выбилась из сил.
— Обмахиваете? — удивился Фаберовский. — А, я думал, это у вас такая причудливая форма дрожательного паралича. Раз так, то конечно, не следует больше на меня пыль трясти. Вот, супчику похлебайте. В меня больше эта пресная холодная дрянь не лезет.
— Степан, от волнения в горле пересохло, — сказал Артемий Иванович, почувствовав, что на следующем обороте ухо Соломона оторвется. — Расскажи им дальше.
— А чего тут рассказывать, — сказал поляк. — Гвардия во главе со своим командующим готовит переворот, чтобы заменить слишком либерального и любимого и любящего народ Государя своим ставленником, который вернет этим воронам их павлиньи перья.
— Это кем же? — испуганно спросила Ольга.
— Братом Государя, великим князем Владимиром Александровичем.
— Вот на кого, а не на царя, Александру надо было покушение делать, — горестно прошептала Ольга.
— Уже готов и состав нового правительства. Вас, как студентов, интересует, наверное, кто будет министром просвещения вместо Делянова? Я вам скажу. Князь Мещерский, издатель газеты «Гражданин».
— Не может быть! — воскликнул Артемий Иванович, у которого остались неприятные воспоминания о знакомстве с князем Мещерским в восемьдесят седьмом году. — Да я костьми лягу, но не допущу этого!
— Что мы с вами, пан Артемий, и делаем, — сказал Фаберовский, пнув Артемия Ивановича под столом в колено.
— Мещерский уже и указ заготовил, — вздрогнув и выпустив ухо Соломона, сказал Артемий Иванович. — Всех студентов жидовского племени уволят из учебных заведений и отдадут в солдаты, окромя молоденьких и смазливых, которых припишут к учреждаемому специальному при министре просвещения департаменту по подготовке барабанщиков, горнистов и кадетов.
— А меня куда? — растерянно спросил Соломон, растирая посиневшее ухо.
— А ты на каком курсе? — спросил Артемий Иванович и оценивающе оглядел грушеподобную фигуру студента-медика.
— На третьем.
— В департамент к Мещерскому не возьмут, — категорически заявил Артемий Иванович, как будто от него лично зависело принятие решения.
— Раз Государя-Миротворца уберут, то гвардия сразу пожелает войну какую-нибудь с англичанкой учинить. Так что будешь ты из Туркестана полковнику Секеринскому донесения слать, если ему будет интересно. А то можешь лично в услужение к Галкину-Врасскому в тюремное ведомство.
— Пан Соломон, как мне показалось, заядлый театрал, — вмешался поляк.
— Ему лучше к господину Всеволожскому попроситься. Будете для балетных мальчиков костюмы шить.
— А Бестужевские курсы? — с замиранием сердца спросила Варенька.
— Разгонят, само собой, — сказал Артемий Иванович. — Шутите, тут об университетах неизвестно: будут аль нет. А курсисток всех по борделям распишут, тут все просто, без департаментов. При каждом из гвардейских полков будет свой бордель, с образованными. Госпожу Соловейчик, к примеру, в лейб-гвардии казачий поставят, а вас, Варенька, вместе с Ольгой, в гвардейскую артиллерийскую бригаду. Будете в промежутках между половыми отправлениями господ обер-офицеров им о тангенсах рассказывать. Там уже и доски грифельные заготовлены.
— Теперь, пани курсистки, вы понимаете, почему мы здесь? Заговорщики исподволь, тайно уничтожают тех, кто в решающий день встанут насмерть за Государя. Вы же видели, Варенька, как они в театре расправились с жандармом, услышавшим разговор заговорщиков в великокняжеской ложе?
— Как же они убили его? — удивилась Ольга. — Ведь в театре всегда много народу.
— Яд кураре! — прыснула супом сидевшая с полным ртом Ксений Соловейчик.
— А вы заметили, Варенька, что когда заговорщики бежали из театра, они еще и наследника в заложники взяли? Он до сих пор находится у них в руках. А теперь вот и наш черед пришел. — Поляк дотронулся до перевязанной головы.
— Ольга, если не затруднит: взгляните в окно, не следит ли кто-нибудь за домом.
— На противоположной стороне у типографии стоит извощик. Вот какой-то господин вышел и уехал.
— Ах, Ольга, вы ничего не умеете смотреть! — воскликнул Соломон. — Дайте мне. Да нет там никого, что вы говорите.
— Ну, раз нет, то и хорошо, — сказал Артемий Иванович. — У нас будет к одному из вас поручение, от исполнения которого зависит не только наша с его превосходительством жизнь, не только жизнь Государя, но и ваши всех здесь присутствующих никчемные жизни. Продолжайте, ваше превосходительство.
— Нужно, чтобы вы незаметно доставили записку генералу Черевину. Он живет в доме австрийского посольства на Сергиевской. Если его не окажется дома, передайте записку его денщику Карпу, но никому другому. Варенька, будьте добры, подайте бумагу и чернила.
— Кого же мы пошлем? — начал размышлять вслух Артемий Иванович. — Из всех здесь присутствующих серьезней всего выглядит Ольга. Дочь действительного статского советника, но брат… Сразу же в участок загребут, даже через мост не перейдет. Нет, Ольга не годится. Наиболее незаметна госпожа Соловейчик, но она слепая как курица. До Сергиевской дойдет, а тем лево с право перепутает и Клейнмихель письмо отдаст. Тоже не годится. Ну, Вареньку мы трогать не будем, у них с их превосходительством амур. Кончено, кавалер он в нынешнем положении не видный, лежит себе бревном, но хоть как-то надо привыкать, а то, коли письмо не доставим, и впрямь в бордель придется отправиться. Эй, эй держите его! Все, все, Степан, иду спать. Остается Соломон. Ты, Степан… э-э-э… то есть ваше превосходительство, письмо Соломону отдайте, а я пошел почивать. Кто со мной? Вы, Варенька? Нет? Вы, Ольга? Смущаетесь? Понятно. Ну, тогда ты, мумля очкастая, иди, меня обмахивай.
6 января 1893 года, среда * * *
Как устроить в Зимнем дворце сквозняк так, чтобы не пахло в залах сапогами, и никто из выстроившихся в них гвардейцев не простудился? Давно всем известно, что никак. Окна должны быть задраены, чтобы стекла, упаси Бог, не покрылись изморозью и не помешали лицезрению церковного парада. Поэтому в Николаевском зале, где выстроились знаменные взводы гвардейской пехоты, морской гвардейский экипаж и саперы, и в аванзале, где стояла кавалерия, ощутимо попахивало. Но генерал Черевин не чувствовал никаких запахов. Посреди блестящей свиты он один выглядел помятым и был украшен еле заметной, но совершенно не допустимой в этом месте сивой щетинкой на подбородке. Покрасневшие после бессонной ночи глаза его слезились, а контуженная в Борках голова тряслась сильнее, чем обычно.
