Илья Штемлер - Утреннее шоссе

- Ты, дед, повремени с этим делом. Некогда мне сейчас. Живи. Куда торопиться? Успеешь еще, належишься.

- Поимей в виду сказанное. А, Антон? Завещание менять не стану. И не на кого…

Последняя фраза старика застала Клямина уже в подъезде. Лифт на ночь отключали и на металлическую дверь вешали замок.

Впрочем, Клямин редко пользовался лифтом.

По чисто подметенным ступенькам, подрагивая от ночного воздуха, сползали неверные, приглушенные звуки скрипки. На втором этаже, прямо под кляминской квартирой, жила семья Борисовских, и младший Борисовский, Додик, по ночам боролся за свое счастливое будущее. Летом скрипка молчала - Борисовские уезжали в Коктебель. А первого сентября Додик брал скрипку в руки и не выпускал ее до очередных каникул. Борисовские не доставляли Клямину неудобств. Даже когда у них потек потолок, они не стали на Клямина жаловаться в товарищеский суд. Клямин это ценил и относился к пассажам Додика терпеливо.

Напротив лифта липли к стене соты почтовых ящиков. Клямин уже прошел было мимо, но внезапно обратил внимание на то, что круглые глазницы его ящика как бы подернуты изнутри бельмом.

«Чепуха какая-то, - подумал Клямин. - И ключа с собой нет».

Он ткнул пальцем в отверстие, пытаясь подтолкнуть бумажку вверх, к щели. Но безрезультатно. Листочек завалился в сторону. Подниматься домой за ключом было лень. Клямин достал перочинный нож. Листочек оказался телеграммой.

«Встречай тридцатого. Поезд сорок восьмой. Вагон шестой. Место десятое. Наталья».

Наталья разглядывала себя в ночном вагонном окне. Темное стекло скрадывает цвет глаз. Узкий, короткий нос с резкими высокими крыльями. Верхняя губа приоткрывает ровные зубы. Подбородок мягкий, с родинкой на изгибе. Покатые узкие плечи. И волосы… Волосы у нее были какого-то странного цвета - бледно-желтые, с медным отливом. Они тяжело стекали с маленькой головы и, коснувшись щеки, падали на грудь, на темную спортивную блузу. Одна нога ее была напряжена, вторая, согнутая в коленке, упиралась в вагонную переборку…

Каждый, кто продирался узким коридором, старался обойти Наталью. Если в этот момент вагон раскачивало, люди конфузливо извинялись - не подумала бы девушка, что к ней прикасаются намеренно. Она магнитом притягивала внимание всех, кто, покинув душное купе, торчал в коридоре… Наталью не тяготило назойливое внимание: она с детства принимала это как должное. И в школе, и в музыкальном училище, и в балетных классах, которые ей так и не удалось закончить: в шестнадцать лет она повредила ногу. Когда болезнь прошла, Наталье почему-то расхотелось учиться танцам.

Закончив десятилетку, она решила поступить в медицинский институт, но провалила химию, а на следующий год не прошла по конкурсу. Устроилась работать секретарем в Управление железных дорог. Вскоре ушла. Неожиданно для матери научилась вязать. Поначалу для себя, для знакомых. Потом стала подрабатывать вязанием. От заказчиков отбоя не было. Некоторых из них она отправляла к своей лучшей подруге Томке. Кроме матери, Тамара была единственным человеком, к которому тянулась ее душа. Познакомились они на вступительных экзаменах в медицинский.

Красивые женщины нередко остаются одинокими - их боятся, они кажутся неприступными, уготованными для более блестящей судьбы. Молодые люди, из тех, кто был старше Натальи, как-то робели перед ней. Ровесники вели себя иначе. Их не настораживала внешность Натальи. После решительного отказа некоторые из них обижались и мстили ей мерзкими сплетнями. Но Наталья, в противоположность матери, относилась к несправедливой молве легко. Лишь иногда что-то резкое появлялось в ее глазах, походке. Мать это замечала и еще настойчивее пыталась познакомить ее с кем-нибудь из достойных. Но все ее кандидатуры Наталья отвергала…

- Так и останешься старой девой, - ворчала мать.

- Старой буду, но девой никогда, - дерзила Наталья. - Ну что ты, мама! Вся жизнь впереди.

- А чай? - спросила проводница.

- Спасибо. Не хочется. - Наталья продолжала вглядываться в черное стекло. Стоило ей отстраниться, как глянец стекла проявлял все, что происходило за ее спиной, в купе.

Женщина, занимавшая нижнюю полку, и ее сын, десятилетний мальчик, сидели рядышком. На расстеленной газете перед ними лежали целлофановые пакеты. Соленые огурцы, котлеты, сыр, колбаса…

- Ешь! - требовала женщина.

- Я не успеваю, - стеснялся мальчик.

Женщина развернула новый пакет, понюхала, вздохнула, жалобно взглянула на соседа, сидевшего у самых дверей купе. Тот держал на коленях сверток, ждал, когда освободится столик.

- Со своим не справиться, надавали. - На туповатом лице мужчины темнели сонные глаза. - Девушке предложите. - Он кивнул на стоящую спиной к ним Наталью.

- Предлагала. Не хочет. Все стоит и стоит. - Женщина наклонилась к пассажиру и что-то зашептала.

Сонные глаза пассажира прояснились, он выпятил губы в знак искреннего сочувствия…

- Я, значит, притулилась рядом, - продолжала женщина. - Жду, когда муж корзину с продуктами донесет… Слышу, она и говорит матери: «Ненавижу, ненавижу… И никогда не вернусь обратно. Лучше газом отравлюсь…» Вот как!

Пассажир перевел взгляд на Наталью.

- Может, у меня возьмет? - произнес он шепотом.

Наталья обернулась, встала в дверях, опершись сложенными в локтях руками о косяки. Спортивная блуза задралась, обнажая смуглый впалый живот.

- Я спать сейчас лягу, - произнесла она так, словно купе занимали близкие ей люди. - Вот так… А завтра, пожалуй, что-нибудь съем, если не передумаете…

- Хох! - всплеснула руками женщина. - У меня тоже одна знакомая голодала. Говорила: «Хочу в игольное ушко пролезть». Пролезла! Да там и осталась. Даже хоронить было нечего.

Пассажир засмеялся странным, скачущим смехом. Он старался не смотреть на смуглый Натальин живот. Но справиться ему было нелегко… Женщина перехватила его взгляд и со значением сжала узкие губы. Пассажир это почувствовал и смущенно кашлянул.

Наталья легко закинула себя на полку. Повозилась какое-то время, устраиваясь поудобнее, и улеглась на грудь, упершись подбородком в подушку…

Внизу еще продолжалась тесная купейная суета, раздавались какие-то слова… Попутчики обращались к Наталье с какими-то пустяками - не дует ли, не боится ли она свалиться с полки. Мужчина предложил поменяться местами. Наталья отказалась…

Постепенно все успокоились.

Пассажир отправился в тамбур курить и закрыл за собой дверь купе.

- Не накидывай клямочку, - приказала женщина мальчику. - Еще вернется этот папиросник. - Она выключила свет.

Поезд шел торопливо, громыхая на стыках. Вначале двойным постукиванием и тут же одиночным. В строгой последовательности. Наталья всем телом слушала этот убаюкивающий перестук…

Оконное стекло приглаживало пейзаж, залитый лунным светом. Отдаленные холмы, домики, дорожные столбы словно протягивались на плотной бесконечной ленте. Временами стекло вздрагивало - разрывая воздух, проносился встречный состав. Наталья жмурилась, дожидаясь спокойного родного перестука…

Она чувствовала уже приближение сна, когда купе на мгновение озарилось тусклым коридорным светом - вернулся пассажир. Он постоял немного в темноте и принялся шуршать бельем, осторожно, словно мышь. Наталья щекой почувствовала его дыхание.

- Девушка, - едва слышно произнес пассажир, - вы спите?

- Ну, - сонно отозвалась Наталья.

- Вы б легли головой к дверям. Вам надует.

Наталья молчала.

Сон пропал. Оставалась одна ночь прежней жизни. Завтра должно что-то измениться. Ей стало страшно. Что вносит в душу успокоение? Сознание того, что впереди есть еще время. Вчера оставались целые сутки, а сейчас всего лишь несколько часов…

По оконному стеклу хлестали огни встречных поездов. Густели и вскоре блекли, пропадая, словно уплывающие медузы, станционные фонари…

Окно в кабинете Серафима Куприяновича Одинцова начиналось у самого пола и простиралось ввысь и вширь. Поэтому тесная комната казалась просторной.

И вид из окна. На переднем плане - жирафьи шеи портовых кранов, мачты и трубы кораблей, а дальше - море.

Серафим Куприянович в последнее время подолгу стоял у окна. Порой и звонок телефона, и металлический голос селектора не могли оторвать его от меланхолического созерцания. Особенно в те минуты, когда стеклянную спину залива неторопливо разрезал уходящий в рейс корабль.

С годами воспоминания о прошлом чаще тревожили душу. Одинцов вглядывался в те времена, когда служил в торговом флоте. В каких только странах не побывал, чего не видел! К сорока годам притомился. Да и жена начала бунтовать: сколько можно? Все равно всех денег не заработать. Денег же на поверку оказалось маловато. Единственно удачной была реализация двух автомобилей иностранной марки, которые Серафим купил в Амстердаме, на распродаже…