Закон разрешал пересадку органов лишь внутри семьи. А что, если близкие родственники нуждающегося в пересадке, не могут стать его донорами из-за биологического несоответ ствия? Оставить без помощи?
Шмуэли нашел выход:
Известно: если пересадка не связана с деньгами и носит альтруистический характер, никто против нее возражать не будет. А коли так — кто-то из близких родственников одного из больных может пожертвовать свою почку другому, а родственник того, в свою очередь, первому. Обе операции при этом следовало производить одновременно…
Сам этот метод, естественно, при всем его стерильном соответствии морали, революции, однако, произвести не мог. Ведь только в Израиле в очереди на пересадку стояли около девятиста человек, и еще по двести прибавлялось к ним каждый год.
Операций же производилось максимум сто сорок.
Но за границей существовали другие правила. И те, у кого было достаточно денег, могли произвести пересадку в любой точке земного шара, где имелся трансплантируемый орган, соответствующая клиника и достаточный уровень сердечной хирургии.
Этим-то как раз ему и предстояло скоро заняться в Эстонии.
Нельзя сказать, чтобы это не вызывало у него угрызений совести. Ведь он закрывал глаза на весьма щекотливое обстоятельство: не знал и знать не хотел, откуда берутся трансплантанты? Его, как врача, интересовало только одно: он может и должен спасать человеческие жизни.
Правда, полезное при этом сочеталось с приятным. После каждой такой операции он клал в карман приличную сумму…
Все брали на себя какие — то посторонние люди, с которыми он ни разу даже не встретился.
Впрочем, он предпочитал об этом не думать. Зато после Эстонии его ждала интересная поездка на научную конференцию в Сидней, где он должен был сделать доклад о методе перекрестного взаимообмена.
Бреннер припарковал машину рядом с виллой.
В ней было три этажа, но она спускалась вниз по склону, и на уровне улицы оставались лишь крыша и первый этаж.
Жена ждала его.
Женат Бреннер был в третий раз: сейчас — на своей медсестре, которая была моложе его на тридцать лет. Взрослые дети его разлетелись по свету, жили своей жизнью.
— Офра, — бросил он жене, тщательно моя руки, — хочешь слетать в Эстонию?
Та чмокнула его в реденькую, с розоватыми просветами кожи шевелюру.
— Лучше бы куда-нибудь в другое место. А что с Австралией?
— Через месяц, — зевнул он.
Когда в двери прозвенел звонок, он пошел открывать сам.
— Могу?
В двери лучился улыбкой «посредник» или как тот себя с улыбкой величал «импрессарио». Некто Панадис. Врач откуда — то из Баку, довольно шустрый и неутомимо говорливый, он все устраивал, все утрясал, улаживал и повсюду расплачивался наличными. Тем не менее всякий раз, когда он видел его, Бреннер ощущал наплыв брезгливости.
— Как вы? Как здоровье Офры?
Панадис нашел его еще днем в больнице. Бреннеру с пульта позвонила старшая сестра:
— Вас тут спрашивает по — английски какой — то человек с сильным акцентом. — У него странная фамилия.
Бреннер взял трубку.
— Маэстро? Это я — ваш верный поклонник и импрессарио.
В его восточной лести Бренеру чудилась тонкая насмешка. А может, ему только казалось?
— Скоро концерт, — мелко рассмеялся тот. — Срочные гастроли…
— Что это означает? — сухо и даже раздраженно спросил Бренер.
— Заскочу к вам домой и все объясню…
Бреннеру хотелось возразить: пожалуйста, не надо! Но он почему-то не стал это делать.
Его неприязнь и брезгливость по отношению к этому человеку были пронизаны легким налетом опасения. Бреннер не решился бы грубо оборвать его и попросить больше не появляться на его горизонте.
Что-то было в болтливом бакинце такое, что настраживало — какая-то невидимая метка, которую, между тем, нельзя не заметить.
Перед обедом было совещание у директора больницы, и Бреннер забыл о нем.
И вот…
— Маэстро! — вычурно стелился вкрадчивый голос гостя, — Я счастлив: мы летим вместе. Вы — настоящая мировая величина, и для меня это большая честь. Надеюсь, я вам не помешал?…
Бреннеру хотелось послать его к черту: конечно, помешал…
Но вместо этого он буркнул:
— Нет — нет, что вы…
Панадис — упитанный сорокалетний мужчина с узкой полоской усов на круглой и мучнистой физиономии- оказался большим любителем женского пола: каждую встречную он провожал долгим оценивающим взглядом.
Импрессарио начал еще в прихожей:
— Профессор, вы волшебник. Предстоят три операции. Кого вы хотите вызвать? Доктора Крюгера из Швейцарии или Волчека из Чехии? Сестры в Гамбурге уже предупреждены. Они возьмут отпуск…
Говорил он с нажимом, вычурно, жестикулировал и красовал ся перед собой.
Сам Бреннер был из Риги, откуда уехал четверть века назад. Там царил другой стиль: строгие бесстрастные манеры, тихий неторопливый разговор.
— Крюгер…
До начала их сотрудничества бакинец обхаживал его в течение года. Прилетал, улетал, произносил взволнованные тирады о страданиях больных и о долге врачей, рассказывал о новой клинике в Прибалтике.
Однажды он все же, убедил профессора, они слетали в Таллинн. Клиника поразила даже видавшего виды Бреннера.
Она была частной, оборудована по последнему слову медицинской техники. В ней можно было делать любые оперции, а, если нужно, и приглашать коллег из-за рубежа.
Медсестры были из Германии, их привозили всякий раз, когда назревали несколько операций. Ассистенты — один из Швейцарии, другой из Чехии — там в последние годы жить стало туговато…
Впрочем, Бреннеру никто не был нужен. Так — для роскоши.
Панадис заговорил раньше, чем они устроились в кабинете хозяина.
— Профессор, я заказал билеты. Отъезд через три дня.
Бреннер уселся в кресло и положил ногу на ногу. Прошла Офра, его жена, с чашками с кофе.
«Этот тип не смотрит, а раздевает, — подумал он, — интересно, а что сами женщины чувствуют, когда его видят? Впрочем, у них никогда не поймешь…»
— В день приезда — концерт Цукермана, потом — кабаре. Там хорошие кабаре, в Таллине, «маэстро». Пальчики оближете. А может, — ночной клуб?
— Нет- нет, наутро операция. Не стоит… Может, после, перед отъездом… А почему вы не открыли клинику в Баку, Панадис? — вдруг спросил Бреннер.
— Знаете, — залился тот тонким смехом. — У людей даже в наше время много предрассудков: они считают, что все, что связано с Востоком — второго сорта…
— Я когда — то бывал там, — бросил Бренер, — и должен вам сказать, что город этот произвел на меня совсем неплохое впечатление.
— Вы правы, — поддакнул Панадис, — Совершенно правы! Это особый город. Сейчас, правда, многие уехали, все изменилось. Но когда — то… Интеллигенция… свой юмор… Добродушие… Я уверен, — есть города злые, а есть добрые… Как люди…
Бреннер кивнул, Панадис стеснял его.
— Офра ведь поедет тоже? — спросил тот, уже вставая, с какой — то оперетточной грацией.
Бреннер не успел ответить.
— Вы разрешите мне спросить ее самому?
Он галантно повернулся к бреннеровской жене:
— Можно надеяться, вы летите с нами? — спросил он на чудовищном английском, но совершенно при этом не стесняясь.
Бреннер с инетересом наблюдал за этой сценой.
Сквозь пушистые и хорошо выделенные косметичкой ресницы та посмотрела на Панадиса.
— Вы советуете? — не без насмешки в голосе спросила она.
— Я? — переспросил Панадис.
Он посмотрел на нее чуть более пристально, и она смутилась.
Но сразу после этого мучнистое круглое лицо его с узенькой полосочкой усов расплылось в добродушной улыбке. Это был снова галантный кавалер и добряк…
«Такое впечатление, будто он провел долгие годы без женщины, подумал Бреннер. — Где же это его могло носить? На необитаемом острове? В тюрьме?»
Второе показалось куда более логичным.
«Не в израильской, конечно. Тут с режимом помягче…И в тюрьме, и в полиции…»
То, чем его импрессарио занимался, находилось на узкой грани между дозволенным и запрещенным.
Бреннер оперся руками о подлокотнки кресла и привстал. Таким был его способ намекнуть не очень желанному гостю, что хозяин больше не расположен к беседе.
Новоиспеченный капитан израильской полиции Алекс Крончер еще при посадке в самолет в аэропорту имени Бен Гуриона заметил крупного, лет шестидесяти мужчину в модной и дорогой спортивной куртке и альпинистской шапочке.
Рядом с ним семенил круглолицый с мучнистой физиономией живчик, лицо которого надвое делила узенькая полосочка усов. В руках у каждого было по атташе — кейсу.
Не узнать обоих было нельзя: профессор Бреннер и тот самый его посредник, о котором рассказывал «Туз».
Чтобы не обратить на себя внимания, Алекс старался не очень смотреть в их сторону.
