С нами всегда была бабушка. Мама все больше лежала в больнице — даже с папой они познакомились именно там, когда он проходил практику. А папа… По-моему, временами он про нас вообще забывал: он постоянно работал — в своем институте или, когда приходил домой, в своем кабинете. А бабушка всегда была с нами. У нее не возникало, как у мамы, депрессии или, как у папы, неожиданной работы. С ней не приключались внезапные вспышки ярости, как у мамы, и не появилось срочной необходимости присутствовать на ученом совете, как у папы. Бабушка жила только для нас и нами. И потому я ничего не сказала Димке, когда он встал в очередь в молочный отдел.
Мы шли домой. Мы приближались к нашему дому, а я все думала, как бы продлить это возвращение, когда Димка еще ничего не знает. И наконец придумала: мороженое! Ну, конечно, нужно сесть на скамейку и поесть мороженого. Я стала упрашивать Димку, а он отказался, сказал, что вот придем домой и поедим все вместе. Глупый! Какой же он глупый! Он не понимает, что когда мы придем, нам будет совсем не до мороженого, и что вообще нам нельзя торопиться возвращаться домой. Мы шли, а я ныла и ныла, потому что ничего другого, кроме идеи с мороженым, мне не приходило в голову.
И вот мы пришли. Я задержалась в коридоре, не побежала, как обычно, в комнату с криком: «Ба! Мы пришли!» Потому что знала: кричать некому. А Димка побежал и закричал.
Вернулся он очень быстро. Так быстро, что я на несколько секунд поверила: все у нас хорошо, то, утреннее, мне почудилось. Бабушка просто куда-то ушла и оставила нам записку: «Обед на плите. Разогревайте и ешьте. Скоро приду». Такое уже было, несколько раз. Может, и сегодня…
Я сильно, до боли, до рези в глазах, зажмурилась и представила, как Димка читает записку, озабоченно хмурится… Вот сейчас открою глаза и увижу, что все так и есть…
Димка схватил меня за плечо — так грубо и больно, как будто мы дрались, — и вытолкнул, почти вышвырнул из квартиры. И крикнул не своим, каким-то очень высоким голосом: «Я сейчас! Подожди меня во дворе». И захлопнул дверь прямо перед моим носом.
Я не пошла вниз, во двор, я прижалась к двери — мне обязательно нужно было узнать, что он там делает. А Димка звонил по телефону — сначала папе: «Папа, приезжай скорее! Бабушка умерла!», а потом через минуту маме: «Мама, приезжай скорее! Бабушка умерла!» Он прокричал, простонал высоким голосом одинаковые фразы и пропал. Трубка стукнулась о рычажки, и все, больше до меня не доносилось ни звука. Я все прижималась и прижималась к двери, пытаясь услышать хоть что-нибудь: пусть крик, пусть плач, только звук, какой-нибудь звук, Димкин звук… Но не услышала. Словно и Димка умер.
Резкий удар отбросил меня к стене — Димка с размаху открыл дверь. В полете я успела подумать: как это он так неслышно приблизился? Он схватил меня за руку и потащил вниз.
— Сейчас мама с папой приедут, — проговорил на ходу, не глядя на меня, таким тоном, будто приезд родителей в три часа дня — дело совершенно обычное. — Мы их во дворе подождем, ты ведь хотела мороженого. Я с собой его взял. Погода хорошая.
— А что там? — Я вырвала руку между третьим и вторым этажами. — Что там, Димка? — Я очень хотела, чтобы он меня успокоил, мол, там ничего, просто записка, бабушка ушла в магазин, скоро придет, а погода хорошая, вот мы и посидим, подождем ее на скамейке. — Почему мама с папой приедут? Откуда ты знаешь, что они сейчас приедут? Ты им позвонил? Позвонил, потому что… — Я очень хотела, чтобы он мне сказал, что никуда не звонил и никакого «потому что» нет, а я просто дура, выдумала невесть что. Я очень хотела услышать это между вторым и первым этажами. А потом на первом. А потом во дворе. Но Димка ничего не сказал. Вообще ничего.
Молча мы спустились вниз, молча сели на скамейку. Димка сунул мне в руки мороженое и стал смотреть на дверь нашего подъезда. Непонятно, почему не на дорожку, по которой должны были прийти родители.
Мы долго так сидели и молчали. Я ела мороженое, совершенно не ощущая вкуса, — откусывала, жевала и глотала, чтобы оправдать наше молчание. Мы всегда разговаривали, даже когда ссорились, а тут…
На середине мороженого я не выдержала и заговорила. С полным ртом, не проглотив холодной безвкусной массы. Нет, не так: я специально набрала побольше мороженого в рот, перед тем как заговорить, чтобы вышло невнятно. Я спросила:
— Она умерла? — И только потом проглотила.
Димка дернулся, повернулся ко мне, вырвал мороженое, швырнул его в кусты и опять отвернулся.
— Она умерла? Димка! — Я вцепилась в его плечо и затрясла. — Она ведь умерла? Ну, скажи, она умерла? — Я трясла и трясла его за плечо — голова брата безвольно болталась. Он и не подумал вырываться. Сидел, как кукла, как неживой, как щенок, которого взяли за шкирку. — Димка, она…
— Да.
Я отпустила его. Зачем я спрашивала? И так все было понятно. Я ведь слышала, как он звонил по телефону, я слышала, что он говорил.
Я прижалась к Димке, а он ко мне. Так мы и сидели, пока не увидели отца. Он выскочил из такси и пронесся мимо, не заметив нас. С совершенно безумными глазами и перекошенным лицом. Я первый раз в жизни видела его таким.
Мы поднялись со скамейки и пошли следом за ним.
Мамы мы так и не дождались, она не приехала. Прямо с работы, вскоре после Димкиного звонка, ее увезли в больницу.
С тех пор прошел год. Снова жарко и скоро каникулы. Мы возвращаемся из школы в пустую квартиру, потому что папы никогда нет — он пишет диссертацию, мама лежит в больнице, а бабушка умерла. Иногда нам становится страшно, но чаще никак. Мы начинаем привыкать к своей беспризорности и, кажется, даже входим во вкус: с некоторых пор за нами присматривает смерть, как когда-то бабушка.
* * *
Однажды я подслушала разговор. Папа с дядей Толей, его другом и психиатром той больницы, в которой лежит мама, пили на кухне коньяк и потому разговаривали довольно громко.
— Ты понимаешь, Толя, это бессмысленно. У нее и раньше бывала депрессия, но никогда это не длилось так долго. Надеяться больше не на что.
— Надеяться всегда нужно.
— Да что ты! Она никого уже не узнает. Она меня и то не узнает. О чем тут еще говорить?
— Детей узнает. С Диной они вполне находят общий язык.
— Не знаю, не знаю! Я вообще уже ничего не знаю. Что делать, не знаю.
— Но развод… Боря, я тебя очень хорошо понимаю, жить с сумасшедшей тяжело и… Вас, конечно, безоговорочно разведут, но… Что ты детям скажешь, как ты им объяснишь?
— Детям так будет лучше. Она не поддается лечению, сам видишь. Что будет дальше? Год, два, от силы три — и она превратится в овощ. Сейчас Дине десять, Диме тринадцать. Пока не поздно, я должен оградить детей от сумасшедшей матери.
— Да что ж ограждать? Мила в больнице.
— Все равно! Ты не понимаешь…
Дальше я слушать не стала. Мне и так все теперь было ясно: отец наш — сволочь из сволочей, а мама — неизлечимая сумасшедшая. У меня есть только Димка. Вернее, у нас двоих есть только мы.
Я побежала в нашу комнату, забралась к Димке под одеяло (он уже спал) и крепко-крепко прижалась к нему.
Бабушка умерла, папа — сволочь, мама никогда не выйдет из больницы. Не поддается лечению. Год, два, три… Никого не узнает, ничего не помнит…
Неправда! Меня она узнает и помнит о бабушке. Плачет о бабушке. Разве сумасшедшие могут плакать о ком-нибудь?
Наверное, могут. Мама — сумасшедшая. Год, два, три — она и меня не узнает.
* * *
Она никогда ничего не спрашивает о папе. Ничего и никогда. Мы разговариваем обо всем: о Димке, о школе, о фильме, который стоит мне посмотреть, о книге, которую я сейчас читаю, о том, что я ела на обед. Даже о глупом, впавшем в маразм, старом соседском шпице Кирюше. Мы разговариваем обо всем и обо всех. Кроме отца. Словно его больше не существует. Мама просто вычеркнула его из своей жизни. А виновата я.
Зачем я это сделала? Не знаю. Втайне от всех, втайне даже от Димки (то есть все равно, что втайне от самой себя), я передала маме тот разговор папы с дядей Толей. И даже больше: я его раскрасила, внесла новые детали. Например, зачем-то сказала, что отец собирается увезти нас с Димкой в другой город, причем очень скоро.
— Нужно успеть к первому сентября, так он сказал, — врала я, — чтобы детей не срывать посреди учебного года.
— А что дядя Толя?
— Он согласился, — зачем-то решила я очернить и дядю Толю.
— Что еще отец говорил?
— Он сказал: год или два — и она превратится в овощ, перестанет быть человеком.
Услышав последнюю фразу, мама вдруг страшно побледнела, а потом пошла красными пятнами, отвернулась и долго сидела молча. И тут только я поняла, что наделала, и испугалась, и стала уверять маму, что я все выдумала, что ничего такого на самом деле отец не говорил, что именно сейчас я говорю правду.
— Динка! — Мама наконец повернулась ко мне и заговорила бодрым тоном — усиленно бодрым, из последних сил бодрым. — Ты мне столько бананов принесла — жуть! Давай ешь сама, мне с таким количеством не справиться.
