– Пап, ты что? – изумилась я. – Зачем это?
Папа выглядел азартным, точно сделал ставку и теперь ждал, сработает ли?
– Ты ничего не понимаешь, Кирка. Проверка на вшивость. Садись и наблюдай.
– За чем наблюдать? – не поняла я.
– За тем, кто из них крыса.
Я села рядом с отцом и стала ждать. Крысой оказалась Ольга. Она первая увидела деньги и подтолкнула локтем Льва. Они пошептались, и Вовка отрицательно мотнул головой, отходя в сторону. Ольга же воровато оглянулась по сторонам и, видя, что поблизости никого нет, схватила с подзеркальника несколько купюр и сунула их в карман куртки.
– Опа! – Отец хлопнул ладонями по коленям. – Попалась! Ты поняла, Кира? Ты их пирожными кормила, а твои друзья тебя же и обворовывают. Отсюда вывод. Люди – завистливые твари. Даже те, кого ты считаешь своими лучшими друзьями. Любой готов поживиться за твой счет. Пойдем-ка, дочь, перекинемся с этими ублюдками словечком.
Он поднялся с кресла и отправился в прихожую. Бритый и страшный, он шел по коридору. Тысячи галогеновых лампочек отражались в массивном золотом распятии на его голой груди, спортивные штаны лишь чудом держались под глобусным брюхом. Короче говоря, вид отца не сулил ребятам ничего хорошего. Внутри у меня все замерло от предвкушения неизбежного позора. Думаю, друзья тоже догадались, что надвигается неминуемая расплата. Ольга и Вовка стояли притихшие и перепуганные, глядя на приближающегося хозяина квартиры. Отец подошел к подзеркальнику, собрал купюры и начал их медленно пересчитывать, слюнявя палец и шевеля толстыми губами. Затем поднял отливающие ртутью глаза на моих побледневших друзей и с угрозой проговорил:
– Здесь не хватает денег. Верните по-хорошему.
Ольга индифферентно смотрела в сторону, делая вид, что она тут ни при чем. Лев мучительно покраснел и громко дышал, широко раздувая ноздри короткого носа, как делал всегда, когда волновался.
– Ну что, будем милицию вызывать? – продолжал напирать отец.
– Папа, не надо! – Я заревела, живо представив себе, как Ольгин отец, практикующий телесные наказания за куда более мелкие провинности, сечет ее ремнем.
Быстро взглянув на меня, Вовка дернулся и вдруг шагнул к Ольге и вытащил у нее из кармана припрятанные Гуляевой банкноты.
– Вот, возьмите.
Рыцарь моего детства протянул папе деньги, и я видела, как от напряжения дрожит его тонкая рука.
– Это я взял, – Лев начал неумело оправдываться. – Взял и положил к Оле в карман, чтобы на меня не подумали. Она бы вынесла, а я бы потом забрал.
Отец смотрел на Вовку, как солдат на вошь, уничтожая презрительным взглядом.
– Кирка, запомни! – Отец ткнул в моего рыцаря коротким пальцем, одновременно с этим выхватывая у парня купюры. – Такие вот Робин Гуды самые подлючие! Сами не пакостят, а других поощряют. А ну-ка пошли вон, сопляки!
Отец рванулся, сделав движение, как будто хочет схватить их за шкирки. Друзья завизжали и выскочили за дверь. И, не дожидаясь лифта, бегом припустили вниз по лестнице. С Вовкой Левченко я больше не виделась, а Ольга, как это ни странно, до сих пор продолжает числиться в моих лучших подругах. Преданность Гуляевой я щедро оплачиваю из своего кармана. Мы частенько ходим по ночным клубам, на мои, разумеется, деньги, и о случае с воровством со столика в прихожей Гуляева вспоминает, как о досадном казусе, лишившем ее законного дохода. Это сейчас мы стали несколько реже встречаться, а до моего замужества мы с подругой вообще были неразлучны. Прогуливая уроки, Ольга приезжала ко мне в новую школу и подолгу ждала во дворе. После того как я заканчивала учиться, мы отправлялись проматывать отцовские денежки. Про Вовку мы не вспоминали, тем более что в том же году он уехал на Север к родителям. Так что Ольга осталась у меня одна-единственная. Хотя я сменила несколько школ, новых подруг у меня так и не появилось. Мать всегда считала Ольгу уличной девкой и запрещала мне с ней видеться, но я плевать хотела на чьи-то запреты. Мое доверие Гуляевой простирается так далеко, что в свое время я показала Ольге учителя биологии из частной школы «Романтик», к которому неровно дышала. В этой школе я проучилась всего год перед самым отъездом, но, похоже, испытала одно из самых сильных чувств за свою жизнь. Мой биолог Гуляевой не понравился. Ольга сказала, он слишком бледен, чересчур худ и недостаточно брутален. Я же была от Германа Игоревича без ума. Молодой, красивый, умный – такие парни мне всегда нравились. Он собирался защищать кандидатскую диссертацию и, несмотря на младые лета, уже удостоился правительственной награды за какое-то важное открытие. Но у нас с биологом так и не сложилось. Весной папа умер, и мама увезла меня в Испанию, к Лучано. Испанец с радостью женился на богатой русской вдовушке и прожил с ней десять бурных лет, кочуя из России в Испанию и обратно. А когда они развелись, начал делить мамин бизнес. Я, само собой, приняла сторону мамы, и вот теперь за это расплачиваюсь. Вне всяких сомнений, это отчим организовал мое похищение. Размышляя о прошлом, я, как сомнамбула, в тишине комнаты раскачивалась из стороны в сторону и тупо смотрела одну и ту же картинку, повторяемую раз за разом, пока вдруг под сводами комнаты снова не загрохотал голос дикторши:
– Удивительный цинизм! Расправившись с мужем, жена не забыла…
Вот сволочи! Видят, что одним изображением меня не проймешь, решили доконать-таки звуком! Я вскочила с кровати и с разбега стукнула ногой по орущему на экране дикторскому рту. Затем еще раз. И еще. Каблук увяз в пластиковой стенке плазмы, лодыжку обожгло болью, но взбесившее меня изображение вместе со звуком наконец-то исчезло, рассыпавшись по комнате тысячью стеклянных осколков.
Окошко в двери лязгнуло, открываясь. В него вполз железный поднос, над пластмассовой миской подымался пар от какой-то неаппетитной еды.
– Сто тридцать первая! Ужин!
– Можешь сам сожрать! – гаркнула я, хромая к двери с самым недвусмысленным намерением.
Подошла к подносу и выпихнула его обратно вместе со слипшимися пельменями и чаем в прозрачном стаканчике.
– Да ты буйная? – миролюбиво удивился надзиратель, с ботинками которого я уже имела возможность познакомиться. – У нас буйных не любят.
Лязгнуло окошко, закрываясь. Из ранее не замеченного мною отверстия в потолке в комнату ударила струя сладковатого газа. Запрокинув голову, я смотрела на беловатый пар, наполняющий помещение. Глаза начали слезиться, в носу защипало. Но я упрямо смотрела вверх до тех пор, пока ноги мои не подогнулись. Плохо понимая, что делаю, я опустилась на пол и отключилась прямо у двери.
* * *
Охваченный восторгом сделанного открытия, Шарль принялся неутомимо писать стихи. Напуганная увлечением сына, Каролина взывала к его разуму, но Шарль не слышал увещеваний матери. Литература поглотила Бодлера целиком. Перестали вызывать интерес значимость смерти, тайны соединения души и тела, Бог, природа, мораль и прочие понятия, изучаемые в «философском» классе. И снова о нем говорили учителя, что у Бодлера много идей, но мало порядка в голове. И, надо признать, упреки их были справедливы. На уроках Шарль теперь и вовсе не слушал учителей, а запоем читал своих любимых Гюго и Ламартина, к которым прибавились Мюссе, Виньи, Сент-Бев. В эти моменты Шарль чувствовал себя среди друзей и хотел во всем походить на своих кумиров, мечтая жить в музыке слов, отдавая миру свое сердце. Книги поставлял ему единственный друг, с которым он сошелся в классе. Одноклассник проживал дома, а не в интернате, и имел возможность заимствовать любимых авторов Бодлера из библиотеки своего отца. Сидя на уроках, Шарль сочинял стихи и передавал их приятелю, наблюдая за его реакцией. Следуя движению души, в поэзии начинающий автор инстинктивно избрал для себя устало-отрешенный взгляд на вещи и холодный, иронично-мрачный тон. И, раз окунувшись в эту атмосферу, уже не желал с ней расставаться, обосновавшись в своем особом мирке, точно рак-отшельник в обнаруженной на дне моря пустой раковине. Знакомый голос внутри Шарля, голос отца, не уставал шептать ему, что он станет лучшим поэтом современности. И Бодлер ему верил. Но, как это ни покажется странным, наряду с этим Шарль все еще продолжал оставаться маминым мальчиком, мечтающим порадовать ее хорошими оценками. Повинуясь очередному порыву стать отличником, он решился вызвать Опика на разговор. Расположившись в кабинете отчима, юноша сообщил:
– Папа, мне просто необходим репетитор.
– Зачем? – вскинул бровь Опик.
Глядя на напрягшееся лицо полковника, Шарль поспешно добавил с покаянными нотками в голосе:
– Признаю, я был не очень прилежен, но это легко исправить. Достаточно нанять молодого человека, сведущего в религии, эстетике и философии искусств, и я мигом наверстаю упущенное. Я знаю такого юношу. Я говорю о господине Лазеге.
