В субботу, когда мы учили уроки, Радий даже не вспомнил о висевшей над ним угрозе, а в воскресенье прибежал ко мне в полнейшем отчаянии. Оказалось, что тетради своей он никак не смог разыскать, а написать все с самого начала в новую у него нет времени, так как в этот день у них справляют именины отца.
Радий упрашивал меня, чтобы я выручил его и переписал в его новую тетрадку тот кусок рассказа, который мы успели одолеть всем классом. Только этим он мог завтра избавиться от грозившей ему двойки.
Мне вовсе не хотелось терять свободный вечер. Я прекрасно провел бы его на катке, однако я понимал, что для Радия дело могло окончиться скверно. Если бы Аркадий Вадимович был вызван в школу, то ему там, кроме печальной повести о тетрадке, наверное сообщили бы еще целый ворох других неприятных новостей о проделках его сына. Короче говоря, для Радия был бы обеспечен не только выговор, но пара-другая полновесных пощечин от скорого на руку папаши, а я знал, как болезненно переносит его сестра подобные неприятности, время от времени постигавшие ее легкомысленного братца. Тогда я уже вздыхал по Ирине, и стоило мне представить себе ее заплаканное лицо, как я готов был исписать не одну, а сорок тетрадей, только бы все обошлось хорошо.
Чертыхаясь и проклиная своего приятеля, я целый вечер проскрипел над чистописанием, а утром захватил аккуратно исписанную тетрадку в школу. Однако Радий и не вспомнил о ней.
— Ты что же не берешь тетрадь? — спросил я его.
— А мне ее не нужно. Можешь оставить себе, — беззаботно скаля зубы, ответил он. — Я нашел свою и еще вчера успел вписать в нее последние строчки.
— Когда ты ее нашел? — спросил я, закипая от злости.
— Как только от тебя вернулся. Она между учебниками лежала.
— Так отчего же ты мне не сказал? Ведь у меня из-за этого весь вечер пропал.
— А мне это и в голову не пришло. Да и некогда было, гости рано начали сходиться. А ты, бедняга, значит сидел, скрипел пером? — И он весело расхохотался.
Были у Радия и хорошие черты. Никто, например, не мог бы обвинить его в скупости. Все деньги, получаемые от отца, он тратил очень быстро, причем не только на себя. Обычно он покупал билеты в кино и сласти на всю компанию друживших с ним ребят и всегда не на шутку сердился на меня, когда я возвращал ему деньги за билеты.
Ему нравилось раздаривать марки, которые все мы тогда усердно собирали. Не залеживались у него и книги. Он считал, что дважды читать их незачем, и раздавал направо и налево.
Еще более страстно, чем я, Радий мечтал стать и летчиком и авиаконструктором, причем не каким-нибудь рядовым, а непременно знаменитым, подобно Чкалову, Громову или Туполеву.
Нас интересовало все, что имело отношение к авиации. В толстые альбомы мы наклеивали картинки из газет и журналов, изображающие самолеты разных систем, и статьи об авиации; книги добывали главным образом такие, где говорилось о подвигах летчиков, и, пожалуй, из всех праздников наиболее интересным для нас был день авиации; мы первыми являлись на летное поле и последними уходили с него.
До нас доходили слухи, что попасть в авиационный институт не легко, так как там требования к поступающим предъявляются гораздо более высокие, чем в других институтах. Поэтому в последних классах я нажимал изо всех сил главным образом на те предметы, по которым предстояло держать вступительные экзамены. Радий же относился к этому спустя рукава. Он был убежден, что место ему в энском авиационном институте обеспечено, так как у его отца там были влиятельные друзья. Да и сам Аркадий Вадимович, не стесняясь меня (если он вообще какого-нибудь стеснялся), не раз говаривал сыну, похлопывая его по плечу: «Мы не дураки. Мы уже сейчас исподволь готовим почву, чтобы потом не получилось какой-нибудь осечки. Что ни говори, а крепкая заручка, особенно в наше время — великая вещь».
Я помню, что Радий был настолько убежден в силе и могуществе отцовских друзей, что как-то летом, после окончания школы, сказал:
— Ты давай-ка, Дмитрий, подзубри математику. Все-таки мне жалко будет расставаться с тобой, если ты не попадешь в институт. Я к тебе привык, хоть ты меня вечно и пилил, точно второй завуч. А если ты провалишься, то пиши мне в Энск, мне не хочется терять тебя из виду.
— Да ты сам-то еще попади, — рассердился я, — раскаркался, как ворона.
Время показало, что друзья Аркадия Вадимовича не подвели. Несмотря на то, что сумма экзаменационных баллов Радия была ниже пропускного уровня, фамилия Роева каким-то образом попала в списки тех, кто был зачислен в институт. Моей фамилии там не оказалось.
Радий торжествовал. Правда, зная, что я не прошел по конкурсу, хотя и имел отметки лучшие, чем у него, он при мне сдерживался, но ликования по поводу своей удачи скрыть не мог.
Мне пришлось задержаться в Энске, чтобы получить обратно свои документы, и я мог наблюдать, как Радий заводил новые знакомства в общежитии, подыскивая приятелей по своему вкусу. Ко мне он избегал подходить.
Но тут свершилось нечто неожиданное. Список, в котором красовалась фамилия Радия, был снят с доски в вестибюле института и заменен другим, где не было уже ни его фамилии, ни нескольких других, попавших в этот список таким же путем, как и он. Носился слух, что одновременно с этим из списка руководящего состава института была вычеркнута фамилия одного «доброго дяди», готового всегда «порадеть родному человечку».
Откровенно говоря, я искренне обрадовался, что справедливость восторжествовала, но тут же решил немедленно найти Радия и уговорить его, не теряя времени, спешить домой в Каменск и постараться поступить на физико-математический факультет пединститута, чтобы, укрепив за год математические познания, осенью попытаться вновь штурмовать бастионы авиационного института.
Однако я нигде не мог разыскать Радия. Это меня очень встревожило, так как я знал, что при каждой неудаче он вовсе падает духом.
Только поздно вечером, пропустив свой поезд, я доискался, где Радий. Оказалось, в милиции! Видимо, узнав о своем провале, он не нашел ничего более подходящего, чем последовать примеру своего папаши, прибегавшего в случае неприятностей к рюмочке, и отправился в ресторан. Там он напился до беспамятства и вдобавок устроил дебош: разбил посуду, вазы и прекрасное дорогое трюмо. Когда меня пропустили к нему, Радий, жалкий и точно пришибленный, уставился на меня совершенно безумными глазами и заявил, что как только его выпустят, он тотчас же пустит себе пулю в лоб.
Я понимал, что это истерика, что ни о какой пуле не может быть и речи, тем более, что ему не из чего ее пустить, но я опасался, как бы он не натворил каких-нибудь других глупостей.
Во всяком случае, оставлять его одного в таком состоянии было нельзя. Я вызвал к телефону отца Радия и рассказал ему о том, что стряслось.
Аркадий Вадимович прежде всего разразился истошным криком, что мы — мальчишки, щенки, что он так и знал, что нас нельзя никуда отпускать одних, но я довольно резко оборвал его, заявив, что не имею никакого отношения к тому погрому, который учинил в ресторане его сын.
Было плохо слышно, что он отвечал мне на это. Я еле различал, как в трубке дребезжало: «…ради вашей давнишней дружбы не оставляйте его одного… Вы же комсомолец… вы должны понимать, что нельзя бросать товарища в беде…»
— Я никого и не бросаю! — кричал я в ответ. — Скорей посылайте деньги расплатиться с рестораном. Нам надо торопиться домой, чтобы попасть хоть в каменский институт.
— Об этом совершенно не беспокойтесь, — жужжало в ответ. — Я все хлопоты возьму на себя и все, что нужно, устрою. Это мне не трудно…
Я не стал его убеждать, что мне не нужна его помощь. С отметками, полученными мною на экзаменах в авиационный институт, меня, безусловно, приняли бы на физмат, где проходной балл был значительно ниже. Требовалось только не опоздать, но это зависело не от меня, а от Аркадия Вадимовича Роева, а он что-то не особенно торопился. Видимо, ему, и так залезшему по уши в долги, нелегко было наскрести нужную сумму, чтобы выручить своего сынка.
В отчаянии я позвонил дяде Андрею Михайловичу, который опекал меня после смерти матери. Этот милый старый ворчун отругал меня за то, что я застрял в Энске из-за этого слюнтяя Радия и теперь могу не попасть в институт. Но когда я спросил, не хочет ли он сказать, что мне следует бросить Радия, дядя не менее яростно закричал, что подло бросать товарищей в беде.
Противно вспоминать эти дни вынужденного безделья и напряженного ожидания. Радий, которого выпустили из милиции, взяв подписку о невыезде, был зол на весь мир и все порывался сбежать от меня в пивную. На мои уговоры он огрызался, что нянек ему не надо, что он прекрасно обойдется без меня и я могу ехать в Каменск один.
Может быть, после одного из таких разговоров я и уехал бы, но на мою беду Аркадий Вадимович, видимо, не доверяя сыну, сообщил телеграммой, что вышлет деньги на мое имя. Это окончательно связало меня по рукам и ногам.
