Барбара Гордон - Польский детектив

«Данный протокол составлен в том, что 5 сентября я был вызван в 21.00 по телефону в дом Джежмоли, улица Жаворонков, 5, владельцем вышеупомянутого дома гр. Славомиром Барсом по поводу убийства гр…»

Затем идет детальное описание того, что застал вызванный сотрудник, меры, им предпринятые для сохранения возможных следов преступления, а в конце примечание о передаче дел в вышестоящую инстанцию. А тут ничего подобного. Я ведь даже еще не знаю, кто же был убит…

Тут, видимо, капитан Себастьян Хмура решил, что хватит уже испытывать мое терпение. Дальше в папке лежит отпечатанный на машинке текст. На первой странице — название: «Трагедия в Джежмоли», а также примечание, написанное рукой Хмуры:

«По моей просьбе один из участников приема в Джежмоли, на котором и было совершено убийство, подробно описал события этого вечера. Павел Бодзячек по профессии писатель, я считаю, что его творческая интуиция и наблюдательность могут подсказать нам множество подробностей, которые затерялись бы в процессе официальных допросов. Гражданин Бодзячек признал, что, давая показания таким образом, он будет чувствовать себя гораздо свободнее, чем на неприятном для него допросе. Естественно, это литературное описание нельзя считать официальным документом. Оно не является материалом следствия и не включается в протоколы».

Я понимаю, что Хмуре пришлось этим объяснением заранее защищаться от упреков начальства и насмешек коллег. Вот-де он забавляется романтическими описаниями и душевными излияниями вместо того, чтобы вести дело согласно инструкциям. А может быть, он пытался таким образом рассеять и собственные сомнения? Могут ли вообще быть абсолютно достоверны показания человека, близкими и сложными отношениями связанного с участниками того трагического приема?

Не знаю. Но посмотрим, что пишет о трагедии в Джежмоли Павел Бодзячек, наш писатель, скрывающий под маской английского сплина душераздирающие сомнения — кому и чему он должен служить своим творчеством. Как писать, где печатать, за кого и против кого, о чем, что, сколько и за сколько? О чем молчать, как молчать, с кем молчать и для кого? Сложные расчеты. Ничего удивительного, что Бодзячек все время ходит такой задумчивый.

Итак, Павел Бодзячек, по образованию филолог, по профессии писатель, главный редактор кинообъединения «Вихрь», место рождения — город Варшава, возраст — пятьдесят, женат, но его жену и дочку никто никогда не видел, слегка лысеющий шатен с серыми глазами, владелец трехкомнатной кооперативной квартиры на Мокотове и домика над Зегжиньским заливом, он проводит март в Закопане, июнь в Казимеже, сентябрь в Болгарии или Югославии, в полдень пьет кофе в литературном кафе, а вечером ужинает в ресторане Дома кино. Играет в теннис, курит только английскую трубку «данхил», набитую американским табаком, флиртует не теряя головы, хладнокровно подбирая себе партнерш, пьет, но никогда не напивается, ездит на зеленом «альфа-ромео», купленном во время длительной заграничной командировки, на всех заседаниях выступает последним, говорит коротко, не на тему и так неясно, что никто не может иметь к нему никаких претензий. И еще: он знал, когда следует прекратить слишком активное участие в политической жизни и отступить на нейтральную полосу. Говорят, он пишет «в стол» гениальные романы. Бодзячек утверждает, что их никогда не пропустит цензура, а его друзья считают, что от них отказались все издательства Польши. Ничего этого, конечно, нет в розовой папке Хмуры. Просто я кое-что вспомнила, увидев изящный росчерк на последней странице рукописи: Павел Бодзячек. Да, Павел Бодзячек впервые в жизни написал произведение, которым не может похвастаться и которое нельзя продать. То-то небось переживает, бедняга, по этому поводу. Впрочем, это неплохой случай нагадить кому-нибудь. Думаю, он им воспользуется.

Итак, вот этот шедевр — написанный Павлом Бодзячеком.

Нет ничего более скучного и унылого, чем приемы у Барсов. Так бывает, когда встречаются люди, которые слишком хорошо знают друг друга — притом не с самой лучшей стороны. Естественно, неписаные законы велят держать язык за зубами: «Если что знаешь, молчи». Истинно сатанинская заповедь, но ведь и единственно возможная форма существования на нашем Парнасе. Если кто-нибудь неосторожно выскочит со своими замечаниями, то может навсегда распрощаться с нашим творческим миром.

Неважно, что мы разделены на враждебные друг другу кланы и группировки, происхождение которых запутано и глубоко уходит в прошлое, как искривленные и переплетенные корни елей в Татрах, объединенные явными и тайными связями, политическими и семейными, идеологическими и примитивно-финансовыми, что наслаиваются один на другой, словно геологические слои, периоды общественно-политической жизни сформировали нас по своему образу и подобию. Чем короче эти периоды, тем быстрее они сменяют друг друга, и чем сильнее они отличаются от предыдущих, тем хуже для нас, людей искусства. На такую ситуацию творческая среда реагирует двояко. С одной стороны — приспосабливается к ней. У нас это выражается по-разному: в оппортунизме, конформизме, подхалимстве, карьеризме. Некоторые сторонники этой идеологии утверждают, что они просто выполняют социальный наказ — но это не всегда правда. Общество может заказать определенный ассортимент обувных изделий разного цвета и разных размеров. За общественный наказ у нас выдается или придуманный чиновниками лозунг, или итоги случайных анкет и писем, пришедших на радио, телевидение или в различные редакции.

С другой стороны — берет свое инстинкт самосохранения, инстинкт самообороны. Так же, как в средневековье для защиты интересов определенных групп людей возникали братства и цехи, тщательно стерегущие профессиональную тайну, так и мы, столь разные и постоянно враждебные друг к другу, сошлись без какого-либо письменного контракта, без резолюций и голосования, инстинктивно, иногда даже без осознания этого факта — в некий цех. Замкнутый, изолированный, герметический, отгородившийся от всякого вмешательства извне. Конечно, это нельзя назвать положительным явлением. Мы все больше становимся похожими на водолазов, опустившихся в батискафе в морские глубины. Мы наблюдаем за жизнью подводных миров, видим существа, проплывающие мимо нас, но нам неведомы цели, к которым они стремятся, причины, велящие им двигаться в том, а не ином направлении, их поведение, их язык. Так я иду иногда среди густой толпы, которая каждый день около четырех часов заполняет перекресток улицы Кручей и Иерусалимских аллей и спрашиваю себя: кто эти люди? О чем они думают? Что у них за цели? Прочитал ли кто-нибудь из них хоть одну фразу из моих произведений? Нашел бы я с кем-то из них общий язык?

Это цеховая элитарность, отгороженность и одновременно оторванность от окружающей нас действительности, служащие охране нашей творческой свободы, которая, впрочем, не что иное, как наша иллюзия, — порождает своеобразную цеховую солидарность. Ту, что велит нам молчать о наших профессиональных и личных проблемах, не допускать к ним людей извне. И не только о профессиональных проблемах — но также о многих других, важных, общезначимых.

Что грозит тому, кто нарушит этот запрет? Конечно, никто не закует его в кандалы и не подвергнет пыткам. Но то, что с ним случится, означает для художника смерть — а может, и кое-что похуже. Потому что исчезнет не художник, а его произведение. Это как бы смерть на вырост, умирание в будущем. Все жанры искусства имеют такие склепы. Разные методы используют против того, кто нагадил в своем творческом гнезде. Иногда это упорное, жестокое и безжалостное осуждение — устно и печатно. Иногда насмешка, передаваемая из уст в уста, иногда одно слово, один намек, который по мере распространения обрастает, словно подводный камень водорослями, скользкой, запутанной сетью сплетен, лжи и предположений. Бывает и доносец, вовремя подсунутый туда, откуда может пасть на несчастного гнев и немилость.

Эта немилость, так же как и изоляция в творческой среде, значит очень много. Никто из нас не живет за счет своего творчества в прямом значении этого слова. Куда важнее так называемые «приработки». Куда-то пригласят консультантом, где-то закажут рецензию. А там — участие в жюри, выступление на радио, потом экранизация, какая-нибудь премия, награда, второе и третье издание, фиктивное соавторство, авторские вечера, участие в редакционной коллегии, переводы, поездки, заграничные командировки — вот они, источники нашего существования. Если, не дай бог, что-то не так — кто-то поморщится, кто-то буркнет: «Может, лучше не надо…» Кто-то шепнет, что есть возражения… И прощай, тугая мошна. А напечатанным стишком не заплатишь за квартиру, за свет и телефон.

Однако самое страшное — это молчание. Наказание за болтливость — молчание. Молчание о художнике — это и есть то великое наказание, которого боятся все. Вроде бы существуешь, вроде бы что-то делаешь, но тебя нет. Один старается перетерпеть, надеясь в будущем вернуть себе утерянное расположение, другой — ломается.